Анатолий Найман: Экстерриториальность

Я жил у кладбища. Похорон
хватало. Никто не считал подводы
со жмуриками. Отлов ворон
устойчивым промыслом был в те годы.
И как тошнотворно выглядел гроб
в фестонах. Где пункт назначения свалка
для тел, не заметить мог только жлоб
дешевку курятничью катафалка.

И жизнь прошла. И что объявлю?
Что не война причина, не голод
сведéнья крови к ничто, к нулю.
А что какой ни цветущий город
Эдем, нас пускают туда на постой
в барак. В торжество параши над чашей.
В победу уродства над красотой.
Над красотой твоей. Вечной. Нашей.

Когда пол поет, и на деке стен
выступает мед, и вонзен в арбуз
дикой плевры нож, и вспухает тэн-н
тетивы – это джаз, и конкретно блюз.

Вно-, вно-, снова, вновь, еще раз, опять
посе-, посе-, -щаю, и – тил, и – щу
птичью квинту, родного края пядь,
подбираясь к брустверу по плющу.

Я вернулся в мой город, мой форт, мой нерв,
мне до гнезд знакомый, из глин и слюн
местных слепленный и внесенный в герб
золотой коронкой в соломе струн.

Вновь я то посетил, возвратился туда,
где, клянусь, не бывал, отродясь не бывал,
разве только яйцом, из перин гнезда
в бездну сброшенным, в тремоло, в свинг цимбал.

Что пульсирую, я не знал того,
как сцепившийся с кварцем железный шпат,
как чугунный Мак в стиле арт-нуво
полоснувший шинелью петров Кронштадт,

треугольную площадь, собор, свещу
нашу общую, пирс, пакгауз, запас
офицерской жертвенности – грущу
по которой с отрочества. Коду. Джаз.