Анатолий Найман - Экстерриториальность

Медленно мимо лба пролетает комар.
Индифферентно: сентябрь – не до игр, не до лакомств.
Просто гудит, он один тут такой неформал.
Но не кадит – а звезда был сезонных диаконств.

То есть ни вправо, ни влево, ни стоп, ни зигзаг.
Ни на природу, распластанную на гробе
собственном, неподвижно, маняще, в слезах,
не покушаясь: сентябрь – не до игл, не до крови.

Пока сохраняют грузины
эдемскую графику лиц,
германцы ссыпают в корзины
гончарную лепку яиц.
Но сметан на нитку живую
ковчег наш и с якоря снят.
В булыжную бить мостовую
копытцем нет сил у ягнят.
Колхида нищает. Европа
блестит роговицей глазищ
лощеного теле-циклопа…
Но нищий не беден – он нищ.
Он – он. Цель не в том, чтобы выжить,
а выжить таким. То есть в том,
чтоб лик, как морщинами, вышить
сухим виноградным крестом.

Кроме сбрасывающего за корму
стадионную эллипс за эллипсом гладь,
устремленного в будущее, никому
колченогой судьбы не понять.

Это здесь он эллинство и лафа,
а снаружи он кыш и брысь:
хоть и с крылышками на пятках, а
через сутолоку плетись.

Посреди, считай, человек-калек.
Вровень. И не под рев трибун.

Почему всерьез, что такое не бег,
знать и может лишь он, бегун.

У тела есть инстинкт —
не потерять баланса,
заматываясь в бинт
бессмертного романса.

Ведь в поисках квартир
по тайным адресам
один ориентир —
египетский бальзам.

Что имя! Что года!
Не нажито ни грамма.
Жизнь – вихрь, но лишь когда
он морщит ткань экрана.

Сбрось мне за ворот снег,
мелькни хотя бы в снах
подачкой для калек.
Подай, короче, знак.

Любой. И я очнусь
от чар. И, как огромный
неловкий куст, качнусь
вдоль надписи надгробной.

Зачем мне объяснять, что значит фуга,
раз мы еще не встретили друг друга?

Вот время побежит, она увидит,
что я по ней и меряю его.
Не по тик-так, а по губам и уху,
ловящему движенье губ. По слуху
и голосу. Следя, чтобы, как выйдет
оно, сказать: ага, пока, всего.

Мы звуком скок его, как краской, метим:
зеленый, желтый, желтый, голубой —
чтобы по длинам волн сложить и к этим
прибавить те, покуда не засветим
весь спектр и звякнем в колокол: отбой.

В восторге оттого, как третьи к третьим
привязаны и две седьмые к двум,
с муштрой ритмичной порывает ум
и платит за прогон из этих сумм.
Плюс что нашарят паузы по нетям.

Расцвеченный бубенчиками бег
из времени творит архитектуру —
не по отвесу, нет, по контражуру,
как фейерверк, как падающий снег,
как призрак сизых кружев к перекуру,
как альф метанье в поисках омег.
Давай на пару, фуга, по горячим
следам пройдясь, расставим по местам,
что значит что – и почему мы плачем.
Ну ладно Моцарт до мажор, ну там,
понятно, Бах. Но Осип Мандельштам!
Миндальный цвет, он вихрем эстафет
кромешных всосан – ставший нотой «нет».
…………….

Как шашку, не упавшую на темя,
подставленное под удар,
за фук
берут —
так струнный веник время
сметает.
Трепет струн.
Искусство фуг.
Гармония грамматики.

И звук —
не коренник, а пристяжная к теме.

Вдаль скачущая, вбок, и вон из рук.

Как быть, черкешенка-черешенка
из XIX в.,
когда ты нищенка и беженка
в прожженной, как фундук, Москве?

К кому взывать, на что надеяться,
пока кремлевская попса
за деревцем корчует деревце
из гнезд Садового Кольца.

Ни Бог, ни мы тебя не выручим
с тех пор, как бес тебе шепнул
уйти за Михаилом Юрьичем
в сиротский гибельный загул.

Пустыми саклями и скалами
в огне вас провожал Кавказ:
пропала ты, Тремя Вокзалами
растащенная на заказ.

Люта война людей и демонов.
Их тел особенно, их тел.
Последняя, которой Лермонтов
затравку, юный, подглядел.

Неведомого рода войск
мундир. Сукно тонов острожных.
Орлы на медных пряжках. Воск
церковных свечек и картежных.