Анатолий Найман: Экстерриториальность

Подумаешь, даль, Камчатка. В классе любом
есть камчатка. Ну, последние парты.
Но тут, чтобы знать, что жив человек, не дом
надо искать его, а, развернув карты,

взрезáть конверт. Трава выше всадника, где
пишутся письма. Где говорят «лóжить»
вместо «класть». И есть, стало быть, те,
кто говорит. И есть, стало быть, лошадь.

Не обсуждается, что седло трет.
Сёдла трут, если такой вышел
расклад. И хотя потом человек умрет,
какое счастье, что он сейчас выжил.

«Мы с мамой испечем пирог
и ждем тебя на Рождество».
Был холод. Я в пальто продрог.
В ботинках. Было мне всего

шестнадцать. Мать совсем забыл.
Дочь в блузке. Разомлел в тепле.
Пирог был с луком. Что-то пил.
Спал, подбородком на столе.

Как ее звали? Подпись «З.».
Давно, чуть не при мамонтах.
Над чаем – кукла. Торт безе.
И почему же с мамой-то?

Текст телеграммы: «очень обижен».
Штрих вместо точки. Отсутствует подпись.
Дескать, вот тáк – дескать, вóт как мы пишем.
Дальний прицел, но не тянет на «Сотбис».

Несколько писем – точно таких же:
все, кто не я, – ну-ка, ну-ка на место!
Речь седока к благодарному рикше,
ночь отдежурившему у подъезда.

Я – да не я, ибо я – это я же.
Речь о себе, как о серии фото:
я крупным планом, с бокалом, на пляже,
с удочкой. Я – это сам, но и кто-то.

Проза, стихи – о стихах и о прозе
собственных. Курс на величье и славу.
То есть слова. Он держался на дозе
слов. На интимности по телеграфу.

Пил только водку. Любил только виски:
был такой Хэм – ну так вот как у Хэма.
Тайн не бывает, когда в переписке —
тождество: тайны – когда теорема.

Азбука Морзе; звонок: «Телеграмма»;
я открываю – он все это видел.
В то, что обидел, не верю ни грамма.
Правда: ну помнил бы, если обидел.

Как если бы почерком запечатлен
был голос – в себе неуверенный тенор, —
слова от абзаца к абзацу наклон
меняют, колеблемы тоном и темой.

Эстонская лыжная база. Следы
на первом снегу он рельефной подошвой
оставил, прибыв, – и узору слюды
туземец дивился. Туземец здесь дошлый,

но честный. Бордель в общежитии: класс
желать оставляет. Но множество комнат
сдается. Зато состояние трасс
отменное, есть вездеход и подъемник.

Кир с тренером сборной страны. Кутерьма
с конфеткой, подаренной им секретарше.
И двадцатилетним несет от письма
всецелым здоровьем – которому старше

не стать, впечатленье. Знакомым привет.
Привет со значеньем – Лариске, Тамарке
и Алке. С известной дояркой конверт
и штампом доплаты, поскольку без марки.

Морщин не связать с ним, не тот это сорт —
бронхита, пособий, долгов, меблирашек.
Но зимний нетрудно представить курорт
и в санках развозит туристов он. Рашн.

Чтоб не выступить крови
на рубле из клейма,
есть простое условье:
человек и зима.

Он проверил наличность
и на писчую страсть
отпустил свою личность,
и она туда шасть.

Ради мест самых общих
и за нищий барыш
льдину плюснами топчешь,
над поземкой паришь.

Изрубцованность снега —
вся и книга. Зима
задыханья и бега —
весь и оттиск ума.

О чем и пишутся стихи,
как не о жизни, милой жизни —
от снов ее и чепухи
во вдохновенье, в детском визге?

От сумерек ее в слезах,
от беспощадной ласки в стонах.
От милоты в ее глазах —
без памяти. Вечнозеленых.

Особенно когда она
вдруг расшибается об Аушвиц
и – в пыль. Не то собой пьяна,
не то не в меру разогнавшись.

Как выпускаемое из пращи,
как оставляемое на чай,
как доставаемое из печи,
нас поражает словцо «прощай» —
не ухо ловит, а ребер клеть
всю плазму звука, все вещество,
какому, щерясь, сперва лететь
из рта Давида, потом в него.

Что толку в звуке, когда умолк,
причем униженно, невзначай?
Не дань признательности, а долг —
чему «привет» сказал, сказать «прощай».
Так забивают гортань псалма
и ты, и труп твой, и враг, и Бог,
чтоб жизнь изъять, не сойдя с ума,
и голос – главный ее вещдок.