Сергей Ильин - Тонкий холод. Книга баллад

Ласковый в людях там светится свет,
ну и привычной в них тяжести нет.

Тварей живых друг на друга набег
там заменился на Ноев ковчег:

пусть не везде, не всегда, не вполне —
но даже так чудом кажется мне.

Чудный в стране той есть и монастырь:
там зверь-убийца и зверь-богатырь

кашу и овощи ест не шутя —
и безобиден он, точно дитя.

Речь здесь о тигре бенгальском идет,
что меж монахов монахом живет.

Ласков, силен, полосат, бархатист —
каждый его может гладить турист,

дерзкие фотки – на смелость памфлет —
выставив тут же смеясь в интернет.

А между тем ни один человек,
если случится ему за весь век

тигра хоть раз – но в природе живой
встретить и миг пережить роковой,

не променяет такой эпизод
на монастырский его антипод.

Значит, опасность, входящая в кровь,
так же нам дорога, как и любовь:

ту иль другую навек предпочесть
выбор труднейший как был, так и есть.

Царство природы стоит за одной:
спряталсь смерть у него за спиной.

Божие царство – без смерти – в другой:
вот только мы-то в него ни ногой.

Символы мира – голубка, овца
не проникают в людские сердца.

Нас очаровывает грозный тигр:
символ в природе безжалостных игр.

Но в тонком мире заоблачных сфер
с тигром не схож разве и Люцифер?

Сходная грация, сходная мощь,
сходный инстинкт быть и вне райских рощ,

ибо в последних покой есть и свет,
непредсказуемости лишь в них нет:

пусть и страшится ее правдолюб,
жить без нее, как без соли есть суп.

Что же до сделанного ими зла,
то его доля предельно мала,

если сравнить ее с долями тех,
чей был пушистый и беленький мех.

Так незаметно, читатель и друг,
мною очерчен магический круг:

люди и звери и ангельский мир
рыцарский здесь разыграли турнир.

К счастью, никто никого не убил,
так как бессмертным и будет, и был.

Голубь господний и тигр-Люцифер —
странный дают они людям пример:

что, как к тому иль другому примкнуть
в сторону значит всего лишь шагнуть?

Но, как известно нам, на стороне
муж изменяет обычно жене.

На умном верхом дельфине,
в раковину трубя,
забыв обо всем на свете,
только мечту любя:

мечту о большой свободе,
места в которой нет
ни для людей, ни для бога,
где в синей гамме свет

морем зовется и небом,
узких где нет страстей,
в темный туннель уводящих,
мелких нет и сетей,

в быте бессмертном держащих,
демиург где отец —
не лучший для нас ли самый? —
где и любви конец

прекрасней, чем у Шекспира,
главное ж, где финал
не знает привычной смерти —
море ведь как астрал —

эта прекрасная сцена
близкая нам давно:
жаль, что по повести только,
лучше бы по кино, —

она и рождает чувство:
что-то у нас не так,
а что, если взять конкретно,
мы не поймем никак,

и сколько бы с ностальгией
книгу в руки ни брать,
сцена «верхом на дельфине»
будет одолевать

все наши смыслы о жизни,
в коих искусства нет,
и будет душа стремиться
в синий проникнуть свет.

На Пасху в жилы мира входит тонкий холод:
как шок от слов врача о раковой болезни,
особенно когда душой и телом молод,
и ничего нет просто жизни нам любезней.

Подобно скальпелю, что режет без наркоза,
тот холод ткань живую мира рассекает,
и память о надрезе узком, как заноза,
нас до скончанья наших дней не покидает.

Нам кажется, что есть на этом свете вещи —
мы к ним пасхальную пронзительность относим —
что глас иных миров нам возглашают вещий,
хоть мы по слабости о том их и не просим.

Так свойствен апогей любой хорошей драме:
но дальше жизнь идет, как караван верблюжий,
нам мало что дает портрет в парадной раме,
написанный с душой рукою неуклюжей.