Сергей Ильин - Тонкий холод. Книга баллад

Впрочем еще одна версия есть:
жизни простой она делает честь,

(выдумка тем в основном хороша,
что развлекается ею душа), —

будто бы то скарлатина была
что в первый месяц сестру увела.

Так и ушла не простившись она,
стынет под небом могилка одна.

Ну, а спустя всего несколько лет
я в той семье появился на свет.

В лунном свете занавеска
разыгралась на стене —
с явью связь особо веска
в задыхающемся сне.

Смутный страх вокруг витает
напряженней льнет листва,
и насколько глаз хватает —
сцена полночи мертва.

Но скорей мелькают тени,
чуть раздвинулась стена,
там – волшебные ступени
в тайники больного сна.

К полночи дети все спят, —
лишь в живом беспорядке игрушки,
точно устав от игры,
на пол беспечно легли.

Свинка и кот в сапогах,
паровозик и плюшевый мишка, —
в темный глядят потолок,
думая думу свою.

Все они вспомнить хотят,
цепенея в дремотном забытьи,
кто был тот странный колдун,
память отнявший у них.

Утро наступит – и вновь
оживут они в детских ручонках, —
только все та же печаль
в лицах останется их.

Тонкую эта печаль
вы прочтете на лицах у взрослых,
если когда-то детьми
часто болели они.

Сводит, как видно, болезнь,
что для жизни не очень опасна,
жителей разных миров:
скажем, вещей и людей.

Встречу такую никто
до конца своих дней не забудет,
воссоздавая ее
в памяти чуткой своей.

Вот только прочих путей,
чтоб вернуться к былому общенью,
как ни старайся, мой друг,
нам не дано отыскать.

Разве что книги еще:
те, что в детстве во время болезни —
скрасить чтоб долгий досуг —
так мы любили читать.

В детстве я часто болел. Разумею, конечно, простуду.
Слабость. И больно глотать. Насморок. Кашель. И жар.
Выйти нельзя погулять. Только форточка настежь открыта.
Солнышко светит вовсю. И апрельские тают снега.
Слышно журчанье ручьев. Они странную грусть навевают.
С ней и ложусь я в постель. Засыпаю на пару часов.
Снова в окошко смотрю. Там волшебный сгущается сумрак.
В дымке синеют снега. И спокойней опять на душе.
Лампу включаю. Беру дальше – в руки любимую книгу.
Чудо привносит она в мою детскую жизнь. В чем оно?
Раньше, конечно, не мог его даже я близко осмыслить.
Да и теперь мне слова не так просто к нему подобрать.
Может, случилось все так, что предчувствие жизни тоскливой
в провинциальной глуши безразмерных российских пространств
в детскую душу вошло. А болезнь была только лишь повод.
Может, с другой стороны, той болезнью рожденные сны
дверь приоткрыли в стене. И ту дверь на всю жизнь я запомнил.
Не на одних только снах, как на петлях, та держится дверь!
В книгах любимых к ней путь. Если в то, о чем вы прочитали,
верите вы всей душой, то всегда вы войдете в ту дверь.
Я в нее часто входил. Всего чаще во время болезни
в детских и ранних годах. Что увидел тогда я за ней?
Это резонный вопрос. На него я мог так бы ответить:
прежде всего я узрел, что мне странником быть суждено.
Или простым языком говоря: я рожден эмигрантом.
Но здесь политики нет. Здесь повыше присутствует смысл.
Кажется, в том состоит он, что найти мне по жизни общину:
будь то родная семья или в духе собратьев союз,
где, как в тарелке своей, я себя бы почувствовал – это
было заказано мне. И как будто бы раз навсегда.
Типов общенья не счесть. Но из каждого рано иль поздно,
и не по воле своей – точно бес щекотил мне ребро —
осуществляя судьбу, эмигрировать мне приходилось.
Это почти как закон: кто однажды родные края —
и без разумных причин – непонятно зачем, но покинул,
будет по жизни любой ареал иногда покидать.
Правда, пристанище он тоже втайне отыскивать будет —
то, о чем можно сказать: вот родной и последний мой дом.
Жаль только то, что за ним он бежать будет вечно и присно:
так черепаху не мог быстроногий догнать Ахиллес.
Даже не верится, что в моем детстве во время болезни,
точно в кармане ключи, залегали от жизни моей.

Есть в детском возрасте тайна одна:
годы спустя узнается она.