Алла Горбунова - Пока догорает азбука

Там стояла ты, под медовым буком. Лето
било меня в ознобе, зима меня грела. Стояла ты, как монахиня.
Там, за окном высоким —

кровь, благословенная кожаными передниками шахтёров,
наполняла ванну:
Вáцлава кровь, Якоба кровь, кровь Яна.
Ты стояла, чумная панна, в городе мёртвых.

Святой хлеб в ковчежце воссияет на костяном престоле,
святое вино воссияет в костяном потире.
Zlatovláska, это твой череп.

Черепица áла,
белá земля.

Сыро в подвалах
и башнях круглых.

Влтавские лебеди великого короля
вздрогнули, взгоношились.

Кукольный, прозрачный, из богемского хрусталя
Чешский Крумлов
Эгона Шиле.

Ворон выклевал турку глаз.
Мельник созвал сыновей.

Слышу копыта убийц,
и великий король
принимает кровавую ванну.

Руду для королевских ванн
добывают шахтёры Якýб и Ян.

Великий король на языке немецком / небесном пролаял речь.
Сонмы ангелов в форме бросали грешников в печь.
Хоры ангелов в форме его славили у престола:

Он сотворил всё! всё! всё!
Он сотворил чуму и мученье!
Он сотворил меч и мечту!

Великий король умер. Разбрелись по земле
вестники без вести, татуированные:
«Free Eden»

Freie Eden!
Libero Eden!
….
На всех языках мира

в радиоактивном саду
в геральдическом небе
я видел, как зажигали октябрьскую астру.
мать держала меня на руках, я смотрел с балкона одиннадцатого этажа,
как фонарщик, поднявшись по лестнице, помахал мне рукой.
он чиркнул спичкой, и начался термоядерный синтез.
лепестки моей астры проницали мир, как рентген,
её познание было озарением; она была
иная, не такая, как все:

гораздо больше, сильнее, прекрасней, опаснее, чище, мощней, горячее.
она говорила со мной, она звала, она приказывала и требовала,
она была нестерпимо жестока, безоглядно жертвенна,
она истекала, как кровью, звёздным ветром.
она пугала меня: я предавал её.
я знал: она плохо кончит.

в радиоактивной вспышке, в ударной волне
я наблюдал катарсическую катастрофу.
не остави мене, ниже отступи от мене, вся мне прости,
мой сокровенный Господь,
ни трифтазин, ни даже аминазин
не понизил градус отчаянья, когда я наблюдал твой гравитационный коллапс.

я больше не вижу тебя,
оттого ли, что свет
не может покинуть тебя, и ты невидим для глаз.
я больше не вижу тебя на вселенском пиру,
там, высоко.
остыв и в потоках нейтрино уплыв
останки твои
участвовать будут в создании новых планет.
тебя больше нет,
и в том месте, где ты была,
малярщик, взобравшись на лестницу, замазывает дыру.
мне же стало легко,
легко.

тёмное море, наплывающее на
город, отступающий по кромке дня.
когда он преломлен в чёрном глянце,
в гардеробных зеркалах отражается затменное Солнце.

а позади него из дуршлага веретено ветров,
оловянной Луны медикаментозное колесо —
зеркальце, в нём лицо златокудрой Европы,
нестерпимая красота, пустота и всё.

в розгах ливня, исхлеставшего пальто её,
измочившего берет, поставившего на панель,
когда наносит она румяна на скулы щёк,
вдова офицера, нищенка Лорелей.

запотеет ли зеркальце, приложенное к устам,
когда она в лодке плывёт по огромной серой реке,
проступает планеты похоть и нагота,
на берегах громоздятся дворцы и особняки,

все прекрасно-жестоки, в дорическом войске колонн,
в своих портиках и пилястрах стоят повдоль,
ничей и торжественный в центре зияет трон,
и сияет норд, дальний фронт, ледяная боль.

чёрную нефть бережёт бредовый гранит,
имперский циркуль осточертел дотла,
и музы́ка безжизненных сфер планетарно гремит,
пока пустая Вселенная смотрится в зеркала,

и планеты, дворцы и солдаты выстроились в парад,
машинерия неба, геометрия площадей,
и пройдя через строй планет, дворцов и солдат
на себя глядит красавица Лорелей.