Сергей Соловьев - Её имена (сборник)

Человек-окно в ожидании двойной жены.
Стекло подмораживает, узор на охоте.
Гравитация играет в «мертвые против живых».
Ботинок надевает Ван Гога и уходит.
Кириллица ищет отца и не может найти.
Нет Мефодия. Нет Мефодия.
Тропка. Плата. Теремок Ай Ти:
отец на выходе, мать на входе.
Зима, тела нет, только волчий хвост.
Любовь подергивается ледком.
Свет коротенький, low-cost,
человек точка ком

Божия коровка, улети, улети,
там твои детки, меж исподним крылом
и верхним – два вакуума. Триедин
мир твоего полета; оверлок
воздуха; две детки, две алмазные сутры
обметывают его: форма есть пустота,
пустота есть форма, и полет твой – сурдо —
перевод меж ними. Я с листа
читал тебя: «улети, улети,
человек», пока мешкала и какой-то петит
подъедала ты, типа «я люблю
тебя», смахивающий на тлю.
Кто ж ты есть, обожженка, крапчатая купинка,
солнышко левое, одомашненное
и грехом и святостью, под одной косынкой —
и зевесова женка, и богомашенька.
По утрам ты читаешь Проппа,
пишешь письма из Турции в Запорожье,
ты у немцев – овечка божья,
у французов – курочка. Индрагопа —
у индусов. Подымаешься вверх по пальцу,
распускаешься, как цветок-укол,
и летишь, семиточечница, скиталица —
семидневка. Не обсохнет облачко-молоко
на устах у неба. Но кто ж ты есть?
Все начала в тебе и концы, да, роднуля?
Хлеба белого, не горелого даждь нам днесь,
а нет – и не надо, лети, женщина, аллилуйя!

Чем более человек самостоятелен,
тем более одинок;
чем более одинок,
тем менее самостоятелен.
Важно, кто говорит. Одно дело – Франц,
например, Йозеф. Другое – Кафка.
Неоконченный травелог Создателя:
мир, состоящий из двух-трех фраз
и бесконечной правки.
В жизнь лицом – как в цветы полевые
помолчи.
Пусть молчанье тебя передаст
в ничего не случилось.
Только взгляд отведённый уже не унять.
Как подросток – врасплох, впервые,
обнаженною видит мать.

Смотри, вон птичка
перепорхнула. Ад
никуда не девается.
Ни от сближенья
далековатых понятий,
ни от их разобщенья.
Где твой брат,
Авель? См. в личке.
Кафку смущали метафоры.
Переставлять кровати
под землей.
Как эпитафия
перепорхнул козодой.
Любовь, говорит, движет.
Любовь к ближнему.
Страшная, как освенцим.
Давай, говорит, помогу
донести до дому ношу твою,
говорит мальчик-ум
бабушке-сердцу.
Птичка веточку, как чеку,
в клюве держит.
Сжат
ее кулачок нежный.
Адское пенье.
у райских врат.
Даже если и вытесняется,
ничего не меняется
от перемены мест.
Ни покаяния, ни искупленья.
Крест как крест.

Не волнуйся. Полребенка, войны немного
закопал он, еще вернется – ни наш, ни ваш.
Геноцид памяти, а как по-другому? Иначе
земля не шевелится. Встань на свою треногу
и иди. Иль в окошко любуйся: русский пейзаж
на закате в шинельке сидит, как Башмачкин.

Что тебе до причин? Почему в темноте рябиной
догорала она в человечьей коже, почему в огне
ты был с нею, как первый снег? Падал, что ли?
Птицы всё подберут. Здесь лишь камни невинны.
И не будет ни слова, ни чуда. И тело с душою,
как Иосиф с Марией, спят спиною к спине.

Ах как на солнце смерть играет
и натирается о жизнь —
как пес о падаль.

И где-то с краю
ложатся годы.

И осень темная стоит
сквозным окладом
без иконы.

Утлые куклы спускаются в ад,
медитативно развинчивая друг друга:
ухо, улыбка, спина, живот,
глаз – он еще видит прощальную руку
светлых и восходящих – устных
и письменных, глаз-визажист.
Вокруг каждой матери вращается пупсик,
в некоторых – теплится жизнь.
Не близнецы, да и в общем – не лица,
тихо внутри у них, пусто и чисто,
чувства меж ними как ласточки вьются,
хоть и не часто, в небе без неба,
кто бы ты ни был, огня без огня,
что они ищут, куклы скольженья,
плачут, как вещи, жалят и женят,
жалят и женят меня без меня

Гиены – лучшие из мам.
Детоубийству это не мешает.
Но и без мамы там,
в норе,
когда рождаются две девочки,
одна другую убивает,
и голос подает, незрячая:
оле-оле…