Сергей Соловьев - Её имена (сборник)

Они не понимают, почему их двое,
почему здесь, на этой службе,
и почему они именно,
и где кончается эта оранжерея.
Через день работают,
передавая друг другу смену.
В шкафчике гардеробном —
два халата цвета сизой капусты
и калоши с подкладкой алой.
Вернее, один халат,
а рядом кивер и доломан с чечкирами.
Или сюртук, брюки и котелок.
Один —
с руками длинными, почти до земли,
раздевается,
другой – с бледным лицом
и островерхими ушами —
уходит.
На обоих
отсвет, что называется, неземной.
Но не лежит, а изнутри выжжен —
не по-отцовски грубо.
Мачеха-красота
светится в них спасеньем.
Не беседуют,
просто кивают,
передавая журнал, лейку.
А может, и говорят, кто ж это скажет.
Америка
крахмалоносная,
процессуальный К.,
Тамара
пустоцветная, многолетняя.
Дух вьюнковый.
Беджики на халатах: «Франц», «Михаил»,
но они ничего не значат.
За окном – герника
обыкновенная.
Там, видно, тоже трудятся.
Небо – ковриком у двери.
Тоненькая дворовая
Беатриче
пробивается сквозь асфальт.

Если взглянуть на мир как на текст,
различимы две записи: ранняя, безупречная,
и крайне неровная, поздняя, неоконченная,
похожая на набросок, и будто другой рукой.
Или той же, но что-то упущено —
чувство ли, слово ли, чувство меры…
Странный, парадоксальный ход:
одновременно – прорыв и прорва.
Можно, наверное, было вписать его мягче —
этого человека – где-то на третьем плане,
не нарушая целого и единого.
Нет, возвращается и дописывает
именно так: отрывисто,
между строк,
расплывающихся,
исчезающих
навсегда.

Да, говорят, склонившись над ним, подвисает,
картинка мира в его глазах слегка запаздывает,
а в остальном – почти соответствует описанью
в сопроводительной на всех языках: пасынок
благих намерений. Движимый речью. Глина
и дуновенье. Видимо, между ними где-то
и подвисает. Да, говорят, во имя отца и сына.
Жизнь, как часы песочные – света того и этого.

Тесла стоит в зигзицах,
как святой Себастьян.

Маленькие, человечьи
лица —
здесь, там —
прикрыть бы, да нечем.

Авраам
с зарезанным сыном домой вернулся.
На нем и храм.

Пятки в Мекке, в сердце – Бенарес,
а глаза – Таруса.

Dolce —
über alles.

Девочки – на вес,
мальчики – на сантиметры.

Снег сплывает с небес,
как титры.

Будда сидел под деревом,
думал о Сталинградской битве.
Если мир колесо – может, не все потеряно.
Главное, чтобы дороги не было.

И природа ему кивала.
Как одуванчики, пролетали талибы,
крестилась река стрекозами,
а за ней цвели магдалины.

Христос лежал на лугу, руки раскинуты,
верней, разбросаны:
одна, например, пасется в Африке,
другая – лечится в Косово.

Но в целом, лежал и думал:
всё хорошо, не хуже ведь,
чем Иегове в Калуге
или Шиве в Ужгороде.

Все мы тут отбывающие наказанье —
и звездочка и полумесяц, и колесо и крест…
Главное, чтобы дороги не было.
Максимум – до Казани.

Девочка с персиками лежит в гробу у Врубеля —
Тамарой.

Бе-ба, – заглядывает дурачок в избу, где Чехов
сидит у свечи, пишет дорогу на Сахалин.

Звенит комарик. Серов наклоняется завязать шнурок
и падает в смерть. Комарик

звенит, демон. С хоботком,
вонзенным в себя. Люби меня, говорит, Миша.

Врубель с Микеланджело гуляют по Киеву,
больничный дворик, решетки, Х век.

Голову Сергия Радонежского, завернутую в газеты,
возят в чемодане по всей стране, скрываясь от НКВД.

Ме-ма, – дундит дурачок, и выходит в сени.
Бе-ба, – повторяет Чехов, задув свечу.

В 1912 году
Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке
по приглашению княгини
Марии фон Турн-унд-Таксис Гогенлоэ
приезжает в ее Дуинский замок под Триестом
и начинает Элегии.
Примерно в это же время
Джеймс Августин Алоизиус Джойс,
живя в Триесте, дописывает Портрет художника
и, прогуливаясь со своим другом и учеником —
Итало Звево, будущим прототипом Леопольда Блума,
задумывает Улисс.
Оба смотрят в один морской горизонт.
Ни до, ни после за всю свою 2-тысячелетнюю историю
этот греко-римско-австро-венгерско-славянский город
не отмечен ничьим присутствием,
кроме этих двоих.