Филимон Сергеев - Вечна только ты…

Мой Серебряный век, мой серебряный князь!
В глубине твоих гнутых зеркал затаясь,

Утонченная дама держит старый лорнет
И опасливо смотрит грядущему вслед.

Было все: пряный роз аромат
И аллеи, ведущие в сказочный сад,

Звон гармони в дуэте с гитарой,
Девиц хоровод, дым кровавых полей,

Пьяный сброд, что, поправ свою Веру,
С древних храмов срывал купола.

Ну а ты все жива, Сон поэтов и боль,
Все бросаешь поленья в костер под названьем «Любовь»!

И горят письмена в душах наших детей,
Да хранит их Господь от безумных затей!

Не удастся врагам уничтожить священное имя твое,
Твой серебряный свет не склюет воронье!

И дрожит золотистая пыль над крылами бессмертных страниц.
Я смотрю в Зазеркалье и падаю ниц

Перед чудной красой Вечной Тайны твоей.
Вижу в нем отраженье родимых полей.

Обещаю тебя не предать никогда, пред иконой твоей помолясь,
Мой Серебряный век, мой серебряный князь!

Порву порочный круг ошибок
И застолий праздных…
Но как прекрасен жизни праздник!
Вскормивши грудью сыновей,
Уйду и стану коркою полей.
Души половина – земля Украины.

Светские связи – светлые связи.
Солнце ликует у коновязи.
Росчерк пера – и река потекла.
Воды тихи, да круты берега.

А я опять плыву в золотой ладье к солнцу,
А я снова буду у костра любви греться.
И никогда не покажет донце
Богом отпущенное мне сердце.

Доска, мелок, красивый четкий почерк учительницы,
Что брала уроки ремесла у матери своей, у белорусских аистов
И у тверских полей. И у великих рыбарей,
Чьи имена: Есенин, Пушкин, Гоголь, Чехов, Даль…
Даль бесконечна.
Их свет горел на кончике пера учеников,
Что привели уже давно своих юнцов под сень
Волшебных струй.
Дуй, свежий ветер, и волнуй наш белый парус,
И колебли златую цепь на дубе том,
Век двадцать первый. Двадцать первый том.
Космических галактик многоточье…

Когда дом разоряли купцов и поэта,
Домовенок у печки рыдал,
морща маленький рот.
Кто-то, сжалившись, кинул старый сапог… [1]

«Сел в него и поехал.
Ах, как много кругом кумача!
Да, давно уж привык,
Как и к жизни, наскрозь коммунальной.
Долго жил у чужих, пока не сказали:
«Сбирайся!»
Снова дорога. На Арбате [2]у Бори побыл.
У Сашуриных ног постоял, Спиридоновка, 6 [3],
От Володи с Лубянки рукою подать
до родимого дома. [4]
Приехал. И долго у печки рыдал.
И в слезах весь заснул.
Проснулся от девичьего смеха.
А девчонки здесь умны и тонки,
Как Зина [5], и в брюках в обтяжку.
И хозяина нет. А хозяин-то есть. Миша [6]звать.
И все так же галдят здесь поэты
и бросают слова в небеса.
Можно жить. Нужно жить».

Родной поэзии хлебнув глоток,
Почувствую в себе такую силу,
Которая на берег выносила
Тех, кто терял порой и весла, и челнок.

Я полюбила Вашу мандолину.
Какой Вы тонкий, чуткий гондольер!
Моей поэзии весенняя долина
Цветет вовсю, не зная полумер.

Плывет гондола по излучьям нежным.
А ей навстречу, улыбаясь и спеша,
Несется, очарованная музыкой,
Моя помолодевшая душа.

Как в Бога, я в искусство свято верю.
Люблю его серебряную нить.
Пусть ангел карнавальный летит с неба,
Чтоб нас пьянящим счастьем напоить!

Эта женщина любит тревожить ночь.
Звезды для нее – перья в перине.
Любви захочет, попросит помочь
Крещенский вечер – манящий и синий,