Анатолий Смирнов - Подкова. Cтихотворения

Останется тайна тайной,
неслышима и незрима,
лишь сердце порой пронижет
неясная зыбь и мука,
как будто вдыхаешь воздух
слоистый Иерусалима
и в тень на балконе метишь
калёной стрелой из лука.

Господи, всё возвращается:
Листья свистят в полосе;
Тёмные тучи сгущаются
Над Рогачевским шоссе.

В далях, досель неизмеренных,
Гаснет взыскующий зов;
Муромой, чудью и мерей
Пахнут соцветия слов.

Господи, всё вспоминается
Над краснокровной землёй;
С дальних рябин разливается
Звончатый свет заревой…

Вымолю сердце до оклика
В хмурой осеннести дня;
Тайной любимого облика,
Век мой, взгляни на меня.

Родина, с полным подойником
Девочка в белом платке,
Выбели душу мне донником,
Смевшему жить налегке!

Но искупленье наказано
Кровью, запекшей уста, —
Русская доля завязана
Грубым узлом до Креста.

Прямо пойти – власть обрести.
Налево пойти – миллион найти.
Направо пойти – голову с плеч
Буйно сложить в сече за речь,
Русскому сущему
Правду несущую.
Пошёл направо…

Был ужасен тот год – вся страна на изломе,
Банды бесов седлали народа судьбу…
Две недели в глуши жил я, в дедовом доме,
Но кончавшийся отпуск
заставил покинуть избу.

В ночь безлунную выйдя, —
лишь звёзды на небе,
В синеватом тумане их блеск зависал, —
Пошагал я по тропке,
что выдал мне жребий,
На далёкий от милой деревни вокзал.

Три версты отмахав,
половину дороги,
Я вошёл в покрупнее знакомую весь.
Жуть клубилась в душе
и вшептал я в тревоге:
«Дай мне, Господи, знак,
что Ты здесь, что Ты есть!»

За заброшенным храмом
на кладбище предков
Шаг прервал у могил, в коих бабка и дед.
Мгла редеющей ночи цеплялась за ветки,
Но вдруг всхлынул от почвы
таинственный свет.

Что светилось, – земля ли,
скрывавшая кости,
Или нечто иное, – гадать я не смел,
Лишь стоял средь берёз и осин на погосте
Да молитву к Нему возносил, как умел.

И травищами августа густо покрытый
Предо мною светился весь старый погост,
Будто поле с колосьями спелого жита,
Будто всяк погребённый
здесь светом пророс.

Помолившись Христу, я рванул до вокзала,
А когда восходил на крутой косогор,
Из-за дальних лесов солнце красное встало,
Жёлто-розовым светом забрызгав простор…

Был тот год покровителем злобы и блуда,
Насылал на страну за бедою беду…
Но в то утро я шёл с ощущением чуда,
Твёрдо зная – сквозь беды любые пройду.

Фонари. Сумрак ночи. Аптека.
Ледяной в мелкой ряби канал.
Гастролёр двадцать первого века,
я всё это в двадцатом видал.

Но народ не усвоил урока,
чтоб возврата на круг превозмочь,
и трагическим голосом Блока
снова полнится русская ночь.

На асфальт в серебре фонарей
осыпается чёрная морось.
Схожи облики всех октябрей —
грусть, тревога да жёлтая хворость.

Ты проснёшься и кружишь в ночи
переулками тёмных бессонниц,
а в душе память жизни звучит
скорбной медью разрушенных звонниц.

Город дремлет в шуршании шин,
отрешившийся гудов и звонов,
только мгла исповедать спешит
полумёртвые травы газонов.

В ночных осенних переулках,
что спят в морозной тишине,
стук каблуков о камни гулко
гуляет от стены к стене.

Кафе закрытое. Аптека.
Дома, прибежища старух.
И девятнадцатого века
расчётливый купецкий дух:

все стены сложены здесь токмо
в три с половиной кирпича;
в квартирах маленькие окна,
чтоб экономить на печах…

Купчины родовые гнёзда
свивали впредь на сотни лет,
но вымело их вихрем грозным,
а многим памяти уж нет.

И только я, устав от лени,
скрипя суставами колен,
былых хозяев вижу тени,
когда брожу меж этих стен.