Александр Бутенин - Избранная лирика

Арестовали на рассвете
его в писательском поселке.
В просторном дачном кабинете
царили сумрак и потемки.
Писатель выглядел нелепо —
он был разбужен очень рано.
Из спальни вышел, как из склепа,
смотрел как внутрь чемодана
бросали рукописи, книги,
тетради, письма и бумаги.
Был взгляд его при этом дикий,
на лбу сверкали капли влаги.
Жена бледнела и дрожала,
и не могла издать ни звука.
В ее глазах испуг и жалость
сменялись горечью и мукой.
Супруги горестно молчали,
писателю противно стало:
– Вы чаще ездите ночами,
наверно, спите очень мало?
Спросил и усмехнулся криво.
Вопрос остался без ответа.
И стало на душе тоскливо:
не слишком добрая примета.
Машина мчалась на Лубянку
едва кренясь на поворотах.
При входе, выправив осанку,
он навсегда исчез в воротах.
Его манили вечно страсти:
убийства, казни, кровь и слезы,
а также те, кто был при власти
и кто в себе таил угрозу.
Он был хитер и любопытен
и балансировал на грани,
и при его природной прыти,
быть мог исход и более ранним.
Когда-то он шутил с Ягодой,
и был с женой Ежова в связи,
прошло всего лишь два три года,
и вдруг такая вот оказия.
– За что отправили в кутузку?
За то, что не пишу так долго?
Мол, мне как автору тут узко?
Что изменил я чувству долга?
Что я с французами якшался,
с Андре Мальро, Ромен Ролланом?
Политикой не увлекался,
работал честно, без обмана.
Подумаешь, сшибал авансы
себе, без совести зазрения!
Я повышал тем самым шансы
создать искусное творенье.
Жаль, завершить, увы, не дали
роман мой новый о чекистах.
В нем то, чего не ожидали
от рыцарей кристально чистых.
Так размышлял, не чая пули,
и без очков глазами щурясь,
покуда кровожадный Ульрих
свой приговор читал, нахмурясь.
Пришел вчера расстрельный табель,
успел в нем Сталин расписаться.
там среди ста фамилий Бабель
стоял под номером двенадцать.

На Маяковского (Надеждинской)
сидит в квартире странный дядя,
с тоскою черной день-деньской
на улицу из дома глядя.
Но вопреки названию улицы
в душе у дяди нет надежды,
в буфете нет вареной курицы,
а в гардеробе нет одежды.
Одежда есть, но тоже странная:
пиджак короткий, бриджи, гетры.
У дяди внешность – иностранная,
таких теперь на километры
не встретится от Ленинграда.
Война вступила в третий месяц,
реальной кажется блокада,
она близка, хоть плачь, хоть смейся.
Но дядя попросту боится,
разоблачения ждет, как шулер.
Его страшат чужие лица,
ведь он закончил Петришуле,
язык там выучил немецкий
и говорит на нем свободно.
Не так, как гражданин советский.
Он – не советский, кто угодно.
Чужой внутри, чужой снаружи.
Глаза запали, как у мумии.
Не хочет в руки брать оружие,
и симулирует безумие.
Свои высказывая страхи,
и сея панику в народе,
сам приближается он к плахе
еще пока что на свободе.
Неосторожные беседы
средь непроверенных знакомых
порой несут с собою беды:
изгнание, каторгу, оковы.
Нет шансов у ОБЭРИУта,
по нем звенит дверной звоночек.
Обыщут дом, все отберут и
утащат до последних строчек.
Непонятый и гениальный
писатель северной столицы,
умрет в тюрьме на Арсенальной
в психиатрической больнице.

Средь многих ослепительных вершин
ушедшего стремительного века
особняком от всех стоит Шукшин —
титан в глазах простого человека.

Войдя в искусство в грубых кирзачах,
Шукшин не готовальню, не лекало,
принес с собой на согбенных плечах —
кувшин, где правда через край плескала.

Враг гнили, демагогов и кликуш,
что так ценил в нем зритель, и читатель.
Он не был инженером наших душ,
он был – хирург, целитель, врачеватель.

Потоком жизнь впускал через себя,
как рыбьи жабры пропускают воду.
Свободу, волю всей душой любя,
он был понятен русскому народу.

Он полон был и замыслов и сил,
когда внезапно смерть его украла.
А мы признаем, бог его спаси,
– большое сердце биться перестало.

Жарко и душно, распахнуты окна,
настежь раскрыта дверь на балкон.
Сквозь занавесок легких волокна
тяжкий, протяжный слышится стон.

В комнате темной, как в замкнутой клетке,
под плоскогорьем расплавленных крыш,
бьется фигурка на узкой кушетке,
чем-то спелёнута, будто малыш.