Николай Якушев - Избранная лирика

Рассвета скупая полоска,
за ветром летят журавли.
Напрасно за ними берёзка
стремится сорваться с земли.

В ненужных усилиях мучась,
дрожит, как дрожит человек.
С землёй её горькая участь
корнями связала навек.

А ей бы свободу такую,
чтоб птицы догнать не могли…
И кто ей, смешной, растолкует,
что небо беднее земли.

Что вся её радость на свете
и общее счастье со мной —
любить это небо и ветер,
навек оставаясь земной.

Останься земною, лесною,
до солнечных дней подремли.
А птицы вернутся весною,
им тоже нельзя без земли.

На маленький Юршинский остров,
уставший от зимнего сна,
всегда удивительно просто,
бесшумно приходит весна.

Сначала в условных приметах,
неясных другим иногда,
в особенной резкости света,
в росистой испарине льда.

Все больше небесных промоин,
и вот, как предвестье чудес,
над скованным Рыбинским морем
отверзнется пропасть небес,
такой изумительной сини,
что грудь для дыханья тесна.

Забытою чёткостью линий
впервые тревожит весна.

А там, у истоков апреля,
услышишь полдневной порой:
работают дятлы-капели
над снежной непрочной корой.
В предчувствии птичьих набегов
в природе пойдёт суета,
ручьи шевельнутся под снегом
с упрямой повадкой крота.

И медленно, трудно, неспоро
снега отползают во рвы.
На бурых горбах косогоров
прорежутся зубы травы.

А тёмною, влажною ночью
(наверно, их ветер принёс),
как пчёлы, мохнатые почки
обсядут лозинки берёз.

Чтоб позже, в один из рассветов,
для нас неприметно, тайком,
подняться с насиженных веток
зелёным, крылатым листком.

Тогда в перелесках знакомых
приходит бродяжничать срок.
Как рифму – по тем же законам
отыскивать первый цветок.

Смотреть, как горит, не сгорая,
заря над простором лесным,
как листья налились до края
зелёною кровью весны.

Посмотри,
на дорогах за нами,
где скрестились десятки ветров,
полыхает зубчатое пламя
до сих пор не погасших костров.

В них остались какою-то частью,
может, искрами, сбитыми в сноп,
нашей юности жаркое счастье
и далёких рассветов озноб.

Пионерские наши дорожки,
окунёвый азарт на заре,
соблазнительный запах картошки,
запечённой в горячей золе.

И ещё:
на площадке Кузнецка
от мороза металлу невмочь,
и огнями разрезана резко
ледяная кромешная ночь.

А земля прочерствела как камень,
как железо крепка на излом.
Мы её отжигали кострами
и ломали тяжёлым кайлом.
В тех огнях родилась и окрепла
комсомольская юность твоя…
На следах неостывшего пепла
разжигают костры сыновья.

Вечерами тихими,
полными покоя,
кто из нас не слыхивал
песню за рекою?

Где-нибудь под звёздами,
посредине лета…
Что в ней, неопознанной,
до конца не спетой?

Хорошо ли, худо ли —
без конца, без края
в ней тоски и удали
сила молодая.

Светлая ли, грустная
песня за рекою —
что-то очень русское,
очень дорогое.

Чернила – не кровь,
а строка – не душа,
но есть исключительный случай,
когда замираешь,
почти не дыша,
в предчувствии редких созвучий.
В такую минуту,
над словом склонясь
в сплошном отрицанье покоя,
поймёшь ты,
что с временем держится связь
одной, неизбежной строкою.
Когда эту строчку ты все же настиг
и ей уже некуда деться,
то трудно понять,
где кончается стих
и где начинается сердце.

Умерла моя мама —
простая рабочая.
Положили её
в заводском нашем клубе.
Как живая.
И смерть изменила не очень её,
только стали суровыми
добрые губы.

Только глубже запали
морщинки косые,
только сердцу,
которое билось и плакало,
и тревожилось
в вечной заботе о сыне,
стало всё безразлично
и всё одинаково.

И оркестра охрипшего
хмурые звуки,
запах хвойных венков,
ещё влажных от инея,
и мои, в изголовье,
тяжёлые руки
и судьбы моей чёткая,
ясная линия.
Будет горе —
а ты не поплачешь об этом,
и дороги —
а ты не махнёшь мне рукою.
Ты лежишь
под густым электрическим светом,
Не привыкшая
к ярким цветам и покою.