Николай Якушев - Избранная лирика

Детства в солнечных пятнах
незабытые дни
не вернутся обратно,
как ты их ни мани.

Сколько здесь умещалось
и улыбок, и слез!
И раздумье, и шалость,
и работа в покос…

В час холодный рассвета
голубела река.
Необычных расцветок
на заре облака.

Травы в трепетном росте,
и стрижи на лету,
и лиловые грозди
сирени в цвету.

Возвратить это снова,
повторить наяву
даже песенным словом
не дано никому.

Но однажды, нежданно,
посредине пути,
ты на станции Анна
должен будешь сойти.

И повеет поныне
чем-то очень родным,
будто пылью полыни,
будто ветром степным.

И припомнятся травы
вперемешку с росой,
колкий ёжик отавы
под ногою босой.

Ветер треплет украдкой
узкий лист ивняка,
с лебединой повадкой
плывут облака.

И идут пионеры
счастливой гурьбой…
Посмотри и yверуй:
детство снова с тобой!

Я плохо верю в дружбу тех,
кто от удач ослеп,
кому легко даётся смех
и достаётся хлеб.

Я не могу поверить в вас,
без скидок и всерьёз,
кто не хлебнул, хотя бы раз,
горячего до слёз.

Кто не изведал никогда
аврала жаркий пот,
когда нежданная беда
в обрезок рельса бьёт.

Кто не слыхал металла хруст,
промёрзшего насквозь,
кому носить тяжёлый груз
ни разу не пришлось.

И, кончив день, как трудный бой,
не раздеваясь, лечь,
чтоб даже ночью снилась боль
уставших за день плеч.

Надёжной дружбой дорожа,
я крепко верю в тех,
чья раскрывается душа
от добрых слов «на всех».

На всех – костёр,
на всех – вода
и ужин, пусть он скуп…
Окурок друга никогда
не обжигает губ.

Пусть ветер бьёт и крутит снег
свирепых декабрей,
сквозь них прошедший человек —
правдивей и добрей.

Сейчас, наверное, на юге
в цветенье розовом сады,
а мы на малой речке Юге
до чистой дожили воды.

Всю ночь встревоженно и громко,
пока совсем не рассвело,
под синей грудою обломков
река дышала тяжело.

Но, как от вынужденной ноши,
освободившись ото льда,
лишь блёстки солнечных горошин
колышет светлая вода.

Над берегов высокой кручей
простор такой голубизны,
что видишь в нем счастливый случай,
удачу северной весны.

И слышно с этого откоса,
как бродит молодость в крови
и чайки, мчащиеся косо,
кричат пронзительно:
– Живи!

Говори, говори…
Почему-то все чаще и чаще
нужен мне бормоток
твоих детски картавых речей.
Потому и бреду
сквозь зелёное кружево чащи,
чтоб услышать твой голос,
лесной, неприметный ручей.

Здесь, под сводами крон,
как в глухой, потаённой пещере,
ты по капле сочишься,
камням и корягам в обход.
Из-под крестиков мха
ты пробьёшься наружу – я верю
в беспокойную силу
упрямых подпочвенных вод.

Пузырьками стеклянными
мокрые травы одеты.
Между ними скользнув,
ты уже заблестел вдалеке.
Одного не пойму:
по каким непонятным приметам
ты так точно находишь
прямую дорогу к реке?

Обучи меня этому —
песням твоим я рассказам.
золотое терпенье
и силу свою подари,
чтобы в трудном пути
мне с дороги не сбиться ни разу.
…Говори, говори.

Мысль входит в мир
любыми формами,
лишь бы восприняли
и поняли:
спрессованная
в виде формулы,
развёрнутая до симфонии.

Неважно, как она изложится:
строкой певучего гекзаметра,
металлом
выльется в изложницу
или бетоном
ляжет намертво.

Ещё не вечер,
но уже не полдень —
лиловый сумрак бродит по лесам.
Закат во всех подробностях
исполнен
как бы дотошной
кистью палешан.

Обнажены
в короткий час отлива,
блестят тонкозернистые пески.
А наверху,
над кромкою обрыва,
берёзы приподнялись на носки.

Им видно:
за своё названье споря,
тугой полупрозрачною стеной
то вдруг отступит
Рыбинское море,
то грянет двухметровою волной.