Александр Бутенин - Избранная лирика

Защитных средств, конечно, нету,
а, значит, нет гражданских прав.
Ведь схватят бедного поэта,
потом еще и вкатят штраф.

Его в руках ментов представил:
– попался, – скажут там, – налим!
И всё! Без всяких честных правил…
Но Пушкин был неумолим.

Взмах тростью, словно алебардой,
и вот, на месте план возник:
– я рот прикрою бакенбардой,
а ты поднимешь воротник.

Вдвоем мы вышли на прогулку,
на набережную реки.
Стучали по граниту гулко
квартетом наши каблуки.

Поэт, потягиваясь сладко,
сказал: – прохладно поутру.
Его просторная крылатка,
как парус, вилась на ветру.

Мы долго с Пушкиным гуляли:
беспечны, пылки и лихи.
Маршрут припомню я едва ли,
поскольку он читал стихи.

Представить мог прогулку эту,
пожалуй, только Питер Брук.
Прозрачный воздух, два поэта,
пустынный, летний Петербург.

Просторный светлый кабинет
в большом особняке на Мойке,
там, вместо дружеской попойки,
сидит, нахмурившись, поэт.

Он отослал уже письмо
голландскому послу Гекке́рну,
тот получил его наверно,
ведь за окном совсем темно.

А в том письме имел он честь
пролить немало желчи с ядом,
письмо должны доставить на дом
и оскорблений в нем не счесть.

Вкрапил их в текст поэт, сколь мог.
Бумага, впрочем, не краснеет,
коль уклониться сам посмеет,
ответит за отца сынок.

Министр Короля – барон
был аттестован старой сводней.
Ответ последует сегодня,
иль честь совсем утратил он.

Расставит точки все дуэль,
ждет пуля наглого француза.
С дипломатическим конфузом
Луи теряет свой портфель.

Исход – истории на суд,
поэт и сам ведь был повеса.
Теперь он ждет, что от Дантеса
формальный вызов принесут.

Не опустел пока Парнас,
не понесли еще утрату.
Сегодня точка невозврата,
а завтра – поединка час.

В кондитерской у Вольфа-Беранже
в доху одет, за столиком один,
при входе справа в первом этаже,
сидел однажды грустный господин.

На голове цилиндра черный столб,
под ним лицо белело полотном.
он, барабаня пальцами об стол,
рассеяно поглядывал в окно.

Как будто сочинял любовный стих,
слетали с губ неслышные слова.
Был господин задумчив, мрачен, тих,
и напряжен, как лука тетива.

Ему по виду было сорок лет,
не скажешь, что изысканной красы.
Он то и дело пальцем лез в жилет
и доставал карманные часы.

Задвигались морщинки на лице,
но, впрочем, страха нету и следа.
В кондитерскую входит офицер.
– Ну, что, готово? – Все готово, да.

Казалось, господин теперь был рад,
и выдало его сияние глаз,
он заказал и выпил лимонад,
и произнес: «поехали, Данзас!»

Друзья поднялись, ящик прихватив.
В пустом кафе, молчавшие полдня,
часы сыграли траурный мотив,
кого-то прежде срока хороня…

За городом у Черной речки
в двадцатых числах января,
между собою говоря
лишь по-французски, человечки,
в тяжелых шубах, сапогах,
при ветре кашляя негромко,
топтали в десяти шагах,
в снегу тропинку, но поземка
все заметала на пути.
Сугроб, ни шагу не пройти.

Возок, карета, слуги, кони
уже невидимы. Скорее!
Зимою быстро вечереет
и все спешат, двоих тех кроме,
которые, прибыв сюда,
друг другу слова не сказали.
На лицах страха нет следа,
сейчас, но, что же будет далее?
Пока утаптывают наст
минутка есть у них, у нас.

Поэт – скрыт под медвежьим мехом,
с редеющих кудрей копной,
был занят мыслью одной:
убить быстрее и уехать
домой, на Мойку, в кабинет,
сесть в кресло с книгой у камина.
ему и хочется, и нет
жену увидеть – chere amie, но
покончив дело, наконец,
влепить в противника свинец.

Кавалергард, стоит понуро,
не смерти он боится, нет,
но, зван к шести он на обед,
и – опоздает, мыслит хмуро.
Дуэль? Обычный пустячок,
с кем не случается на свете?
Чужой ли, свой разбить висок —
за все ведь Бог один в ответе.
Не в первый, не в последний раз
на теле лишняя дыра.

ОН вызывает наглеца,
и это много упрощает,
ведь он француз, и не прощает
обид приемного отца —
письма, наполненного ядом.
А автор-то – рогатый муж.
– Ну вот, теперь стоим мы рядом —
как он невзрачен и не дюж!
Нет странности в том, что она
в меня, бедняжка, влюблена.