Александр Бутенин - Избранная лирика

Я конквиста́дор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду…
«Путь конквистадоров»
Н.С.Гумилев

Весь день в тюрьме все было тихо,
вдруг дверь царапнули ключи,
и вот из камеры на выход
тебя окликнули в ночи.

– Мне книги брать с собой? – Не надо!
Ты понял все и побледнел.
На полигон под Петроградом
фургон помчался, полный тел.

Дорогой вспоминал о Ларе —
вступиться б за него смогла,
но та в Кабуле, в Кандагаре
жена советского посла.

Сквозь брешь окна смотрел на небо,
тебя манили, как магнит:
Стамбул, Каир, Аддис-Абеба,
Бейрут, Джибути, Порт-Саид.

Не верил в смерть свою упрямо,
хоть родилась в душе тоска.
Приехали – большая яма,
над ней прокинута доска.

Вот на нее все пять десятков
вставали в очередь свою.
Мгновенья эти длились кратко,
команда: – Пли! И ты в раю,

или в аду, бог в этом волен.
Смерть встретить с твердостью скалы
ты был готов, как рока долю.
Глядел в латышские стволы,

в своих привычках неизменен,
ведь жизнью рисковал не раз.
И взгляд был холодно надменен
расфокусированных глаз.

Нестройный залп был громко слышен,
сверкнув огнем издалека.
В грудь впились пули горстью вишен
При свете фар грузовика.

Пронзило острой болью тело,
нетверд и шаток стал карниз,
и ты, взмахнув рукою белой,
свалился головою вниз.

В Бернгардовке, близ речки Охты,
где Лубьи устье и простор,
там испустил последний вздох ты,
путь завершив, конкистадо́р.

Декабрь. Отель Петросовета
холодный, мрачный «Англетер»,
в тяжелом бархате портьер
фигурка русского поэта…
Пред теменью сознав бессилье
короткий зимний день исчез,
Есенин, сам ты в петлю лез,
или тебя в нее тащили?
Не склонен верить я, что мог
себя убить ты прошлой ночью,
ведь ты боялся смерти очень,
и не хотел за тот порог.
Ты только из Москвы бежал
в вагоне, спешно, чуть не стоя.
Искала в Питере покоя
твоя смятенная душа.
Ты в поздний час не ждал вестей,
портье сказав, чтоб не пускали
к тебе чужих, поднявшись, в зале
незваных повстречал гостей.
Наверно ты сопротивлялся:
отбиться, деру дать, уйти
хотел, но встали на пути,
когда из номера ты рвался.
Ударов град тебя свалил,
хотя ты вовсе не был пьяным,
и в миг ремень от чемодана
смертельным галстуком обвил
худую, дышащую шею.
А ты хрипел, ты бил в лицо,
но пара дюжих молодцов
тебя тащили к батарее.
В кромешном номера гробу
метался ты, теряя силы,
ругался, плакал и просил их,
бьясь лбом в горячую трубу.
Исаакия темный силуэт
глядел сквозь окна безучастно
как быстро вздернут был несчастный,
под самый потолок, поэт.
Обмякло тело, стало рыхлым,
кругом ни шороха, ни зги,
и только быстрые шаги
слышны по лестнице. Все стихло.
В гостинице Петросовета
оставлен был, глаза тараща,
Есенин, на ремне висящий,
декабрьского ждать рассвета.

Нежная, бесстрашная Лариса,
грозная валькирия любви.
Никогда не шла на компромиссы,
за собой сжигая корабли.
Доблестная муза революций,
огненная фурия войны.
Урожай снимала контрибуций
с тех, кто в нее страстно влюблены.
Не было таких, кто равнодушен,
каждый третий взглядом провожал.
Правила ты на́ море и суше,
и сердца разила, как кинжал.
Ты обезоруживала напрочь
откровением дерзкой красоты.
Всякий день заканчивался за полночь
в обществе, где царствовала ты.
Ты купалась в розовом шампанском,
шла под пули с криками: «ура!»
И стихи писала на испанском
деликатным росчерком пера.
Пребывая раз за разом снова
в эпицентре страшных катастроф,
ты на риск идти была готова
ради пары строчек или строф.
Говорила с матросней по-флотски,
из нагана метко била в цель.
Под Свияжском сам товарищ Троцкий
рану получил в твоем лице.
Над тобой, казалось, не был властен
провидения голос, рока рёв.
Разделил с тобой крупицы счастья
Николай Степаныч Гумилев.
На судьбу взирая с оптимизмом,
комиссар, красавица, поэт
пронеслась сквозь пламя катаклизмов,
а сгорела рано – в тридцать лет.
Ты прекрасна в бархате ли, в робе.
Извини, что я с тобой на «ты»,
и позволь к гранитному надгробию
возложить стихов моих цветы.