Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

В июле стояла жара. Зной лип как мазь.
И всё живое забивалось в щели.
Лишь Венера, собрав на затылке волосы и смеясь,
в ситцевом сарафане запрыгивала на качели.

Одуванчики, лопаясь, ей кричали: «Слезай!
Голова закружится. А вон люди идут – полундра!»
И всё чаще от смеха и солнца янтарно-радостная слеза
проступала в глазах у Венеры в эту пору полудня.

А уж к ночи, вздымая в воздух звёздную взвесь,
к ней спускался в лысеющем нимбе
обернувшийся раненым лебедем Зевс
и клялся, что рекою Стикс, что устроит её на Олимпе.

И в назначенный час (в час дня без минут)
белый «москвич» забрал чемодан и две сетки поклажи,
и Венера уехала поступать в институт.
А сарай к осенний дождям был покрашен.

1985

Вот сумерки лес зачернили,
и снова тягуче сползли
в охряные воды речные
иконные блики зари.

По золоту, золоту – чернью…
Над сыростью береговой
стою и молю о прощенье
кого-то, не знаю кого.

Зачем и за что и какого
я бога назначил себе?
В лугах где-то кличут корову
и тоже подобно мольбе.

И ворон, огромный, как кондор,
летит на меня из лесов.
И снова молюсь я о ком-то,
и снова без мыслей и слов.

1986

И вновь
небо звёздами полно всклень.
Сошлись,
но вот-вот разойдутся прочь
рассвет,
не переходящий в день,
закат,
не переходящий в ночь.

Лежит
новый снег, как песцовый мех.
И всё
в ушах – это явь иль сон? —
тот звук,
не переходящий в смех,
и звук,
не переходящий в стон.

Закат —
забирайся в тепло, ложись.
Рассвет —
растревожь ледяную твердь.
Восторг,
не переходящий в жизнь,
покой,
не переходящий в смерть.

1986

Вы обо мне легко взгрустните,
по-детски слезы вмиг утёрши,
как будто с кустика брусники
сбруснули ягоды пригоршней.

И не гадайте, вверх ли, вниз ли
меня Господь с земли повыпер.
Он так максималистски мыслит:
не в рай, так в ад – вот весь и выбор.

Всё так. Я умер. Вы остались.
Нигде ни грома, ни обвала.
Ни всплеска среди сонных стариц,
где караси в ладонь. Бывало.

Я умер. Завтра снова будни.
Вам на работу, мне… Над ухом
какой-то серебристый спутник
кружит назойливо, как муха.

1986

Птенец трясогузки с коротким, ещё не отросшим хвостом,
с чёрными бусинками по углам желтогубого лягушачьего
рта,
он в воздухе замер, как кисть художника перед холстом,
тресь! – а дверь на балкон уже заперта.

Он на пол упал, точно подстреленный влёт,
и сидит на полу, пока время смерти не истекло.
Тот, кто ему говорит, что стекло невидимая преграда,
врёт.
Невидимые преграды, как правило, не стекло.

Птенец трясогузки на хрупких веточках ног,
он мерно качает задком, весь в свою длиннохвостую
мать.
Как он мне близок, его волдырёчек-умок!
Я тоже ведь знаю, как это больно – не понимать.

И тоже ведь знаю, что биться в стекло ужасно старо.
Но биться же, биться, пусть крылья и клюв в труху!
Невидимые преграды,
как стенки аквариума, со всех сторон.
А самая невидимая и самая преграда – вверху.

1986

Общежитие затихало, смолк разговор за стеной,
лунный свет брёл по стульям и сброшенному белью.
Полуприкрытые единственной простынёй,
мы разбирали, что значит слово «люблю».

Ты говорила, это слово поёт, как щегол,
или так в солнечных бликах река бурлит…
Я говорил, это прежде всего глагол,
первое лицо, настоящее время, несовершенный вид.

Ты говорила, это души само естество,
это лилии белой едва народившийся узелок…
Я говорил, это так, но прежде всего —
изъявительное наклонение и активный залог.

Солнце вышло из-за соседних крыш,
ты двинулась к двери по солнечному лучу…
Годы прошли, ты говоришь, говоришь,
ты говоришь – я молчу, молчу и молчу.

1986