Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

1984

Однажды в детстве
я дёрнул родителя за штаны
и спросил, что такое грамм.
Он отломил кусочек чёрного хлеба
и показал: вот примерно.
А затем аккуратно положил его в рот.

С тех пор
даже в задачках по химии
вместо 30 граммов аммиака
я представлял себе 30 кусочков хлеба.
А на физике
мог запросто пересчитать на такие кусочки
массу Земли или Солнца.

И потом,
повзрослев,
при всём своём скоморошестве,
никогда не улыбался
на громкий плакат в столовой:
«Хлеб – мера всех вещей».

1984

Мать встанет. «Ох, ты мнеченьки, —
вздохнёт над нами, – спим?»
И сны её, как ленточки,
в печной вплетутся дым.

Весь день в заботах маетных,
а солнце – Эй, постой! —
промчалось, будто маятник
качнулся золотой.

В избе часы настенные
стучат который год;
их, как саму вселенную,
мать на ночь заведёт.

Поставит время верное,
верней, чем под сургуч,
и за божницу древнюю
зачем-то спрячет ключ.

1984

Ты полюбишь ту землю, на которой полюбишь впервые,
где впервые и ревность окажется в радость,
где вокруг горизонты, как стёкла стоят ветровые,
защищая от бурь и невзгод и от всех неурядиц.

Здесь бы жить бы да жить,
все прошедшие годы позвать бы,
дорожить, как наградой, любою душевною раной,
но по долгу приличия, как после похорон свадьба,
тут влюбиться по-новой
до смерти
всё кажется
рано.

1984

Сосны да кустарники,
тропки, деревеньки —
вдоль по речке Тáрноге,
по реке Кокшéньге.

Где бродил не пойманный
Серый-конь, скиталец,
луговыми поймами —
всё подковы стариц.

Синь над беломошными
древними борами.
Лес стенами мощными,
а светло, как в храме.

Мёдом воздух балует,
в мире нет другого.
Деревушка малая —
свой особый говор.

Здесь поднявшись на ноги,
вдаль спешим к частенько,
только путь у Тарноги
навсегда в Кокшеньгу.

Сосны да кустарники,
тропки, деревеньки…
Только путь у Тарноги
навсегда в Кокшеньгу.

1984

Он не ползал – ходил, в руках две палки,
на коленях сноровисто, как на лыжах.
Из бороды его пыль тряслась, будто из старой пакли,
что воробьи натаскивают под крышу.

Гришка Юродивый. Пялились на него разини,
когда он стоял перед ними ростом не выше завалин.
«Горе, эй, луковое!» – издали дети его дразнили.
«Горюшком» женщины ласково называли.

Он побирался ещё с колхозных событий,
стар и бездомен. Геологи говорили, вроде
жил он за Чёрным болотом то ли в заброшенном ските,
то ли в разбившемся вертолёте.

Раз в год, весной, он напивался вусмерть.
Пьяный геолог палил над ним сразу из двух ракетниц.
Небо не успевало костью сломанной треснуть,
как апокалипсно-красно засвечивалась окрестность.

Так он и умер по пьяни в дни Первомая,
свалившись в реку, и плыл от деревни к деревне.
Вроде бы всюду пытались выловить тело, но не поймали,
и вроде бы всюду потом напивались до одуренья.

Так Горя не стало. Но тут и настало горе:
селенья, прежде сидевшие друг га друге,
вдруг стали пустеть; на красно-глинистом взгорье
сгорела последняя деревянная церковь в округе.

И как в те года, когда изымались излишки,
селенья забились в себя, хирели, хирели.
Лишь красный фонарь на буровой, уже брошенной, вышке
отпугивал самолёты, словно предупреждая их о холере.

1984

Так значит, бабье лето, и у власти
сравненье мира с золотом – расхожесть,
где только бор сосновый, как напасти,
бежит осенних празднеств и роскошеств.

Так значит, осень. Держит паутинка
отпавший лист… Откуда что берётся?
Дневной луны нетающая льдина —
свидетельство недавнего морозца.

А дни стоят – из тех, что раз в столетье!..
И не понять при всём твоём усердье:
иль есть зима, как смерть на этом свете,
иль нет её, как в мире лучшем – смерти.