Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

1982

Если бы директором был я,
я приказал бы под памятником Пушкину
поставить памятник влюблённому —
бронзовый, покрытый зелёной патиной
и уже обсиженный голубями.
В левой руке он держал бы цветы,
а правую братски протягивал всем
кто уже отчаялся ждать.
Я бы первым пожал её.

1982

Он рычит. Рычит, что жить без неё не может,
и тушит сигарету о свой сжатый кулак.
Я верю ему и не верю.
Верю,
потому что он – это я, пятнадцатилетний.
Не верю,
потому что его женщина ещё и не женщина,
а лишь замочная скважина,
через которую он смотрит в мир,
смотрит
и не может оторваться, даже затем,
чтобы вставить ключ.

1982

По клюкву ехали бабы
на тракторных санях-волокушах,
что зверски подбрасывали на ухабах,
зато не тонули в лужах.

Пели бабы «Ой, летят утки»
и жались друг к другу, фуфайка к фуфайке.
Лишь одна, в красной спортивной куртке,
не пела и горела как факел.

С пяти утра бабы тряслись желейным грузом,
лишь изредка взвизгивая «Держись-ся!»
И с веток роса падала всем на рейтузы,
а одной – на джинсы.

Сани ползли, два венца от узкого сруба,
грязь расплёскивая в виде крыльев.
Бабы косились и поджимали губы:
одна курила.

Тракторист проклинал дорожку: ад, мол, кромешный,
и, оборачиваясь, ногтём по щетине крябал.
Он и не думал, что на санях на бабу меньше,
на ту, что себя не считала бабой.

Он думал, что езда его притомила,
а что насчёт жизни, то она ведь идёт по кругу,
и каждую осень, наверное, от сотворения мира
бабы едут по клюкву.

1983

Э, как славно сбивали из глины печь!
Спешка бы ни к чему, да зима вот приспичь.
Дед-хозяин – старый кокшар, хоть не про деда речь,
и не про то, что искать бы, мог он найти кирпич.

Речь: как весело мужики сбивали печь!
Как взлетали без устали берёзовые молотá,
и был каждый молот, как певчая птица, певч!
и была каждому прежняя, в роще, жизнь – маета-а…

И серьёзно так мужики сбивали печь,
словно забивали глиной дощатый гроб,
который сбросили в яму с высоких плеч
и так трамбовали, что втрамбовали и холмик-горб.

И до конца была сбита в зимовке печь!
и дед самолично взрезал печке устье ножом,
и, чтоб тягу проверить, спешил ком газеты зажечь,
а после, выпив, сопел: на печку ведь нюх нужóн.

А мужики, набравшись, перецеловались и млад и стар.
А когда в печи разгорелось (не только газеты ком),
дым – как покойник, не хуже святого Лазаря – встал,
а когда вышел в трубу,
то сильно заплетал ногами и языком.

1983

Уж во все глаза я смотрю, во все,
но и вправду на небе звёздном
горе-месяц сидит, как медведь в овсе,
и когтём ковыряет в дёснах.

Он так нагло красив, лохмат и лобаст,
ох, уж его подкараулю!
Ещё с вечера, дай, заберусь на лабаз
и всажу ему в сердце пулю.

Тишина на весь мир, одна на весь,
ствол ружейный с предсердьем вровень.
Горе-месяц ушёл ковыляя в лес,
сбросив Марс, словно капельку крови.

1983

То ли в поле, то ли в небе,
косу бросивши назад,
белоствольная, как лебедь,
шла берёза на закат.

Шла-плыла легко и ходко
и такая, что замри!
стоя в выверенной лодке
нераспаханной земли.

А над нею ветер в небе
колобродит на бегу,
а за нею леса гребень,
как толпа на берегу.

Лес ей в очи не заглянет,
худ и беден – пень да жердь.
Вот и выслал на закланье
он её одной из жертв.

Видно, мало людям дани,
хоть и так от всех щедрот.
Лес подумал, что оттянет
этой жертвой свой черёд.

И она, берёза, свято
долг свой помня, с этих пор
всё идёт-плывёт к закату
как на жертвенный костёр.

Вот туманом занавесясь
(или дымом от костра),
оглянулась – всходит месяц
белой сталью топора.

1983

Каждый вечер у колодца их видят вместе:
жеребца Мальчика и однорукого конюха Моисея.
Мальчик,
последний жеребец в округе,
пьёт воду из длинной колоды, которую Моисей,
последний коновал в округе,
наполняет из берестяного ведра, привязанного к шесту.
Три года назад, играясь,
Мальчик хватил Моисея под локоть и,
пока не перегрыз, не отпустил.
С водопоя оба идут на конюшню и,
перед тем как расстаться,
ещё долго смотрят на красный летний закат.
Моисей сосёт беломорину и грозно,
бровями,
отпугивает комаров.
Мальчик то и дело трёт мордой о его культяпистое плечо.
Молча садится солнце.
Молча Мальчик уходит в денник.
Молча Моисей запирает конюшню,
а когда поворачивается к ней спиной,
Мальчик тихо ржёт, словно хочет сказать,
что он тоже знает что-то такое,
за что не жалко отдать и всю ногу с копытом.