И Кафаоглу - Современная греческая проза

Михалиса убили мы. И я сейчас говорю не в переносном смысле. Мы. Только вот имен не жди. Говорят, плохое стечение обстоятельств. Так говорят. Вот мы-то и были плохим стечением обстоятельств. В какой-то день врач обрадовался, что Михалис может дешево отделаться. Крепкий организм, здоровый, как бык. Их только беспокоило какое-то внутренне воспаление, поэтому они и держали его под седацией. А на следующий день мы пришли и застали его родителей перед дверью в палату, в ожидании, они как будто на стреме стояли. Их уже два часа как оттуда выгнали. Мать его что-то бормотала про консилиум. С самого рассвета Михалис весь горел от высокой температуры. Я даже и не помню, сколько времени мы так стояли, смотрели на запертую дверь и прислушивались. Оттуда доносился только какой-то гул, как будто там за дверью шумело море. Сначала мы увидели заплаканных медсестер, убегавших бодрым слаломом. Затем вышел врач, молчаливый и холодный. Вот так просто.

Если ты меня спросишь, что я помню про Михалиса, я расскажу тебе о разных картинках. А что я из своей жизни помню? Картинки и истории. Основные я тебе уже рассказал. Ты, конечно, хочешь знать, кто его замочил. Ну, мы же договорились, терпи. Сначала я тебе расскажу то, что я хочу. Итак, в последнее время, до того, как его не стало, встречались мы с Михалисом каждый день вечерком и проводили вместе целые часы напролет. Я имею в виду вдвоем. Или втроем вместе с Катериной, которая в итоге оказалась кремень-бабой. Редко такие встречаются. Недавно я узнал, что и она до двенадцати лет жила в Германии. В Мюнхене. Может, поэтому они с Михалисом так и спелись. Может. Но я не уверен. Но возвращаясь к теме нашего разговора, все это важно, конечно, я ничего не хочу сказать. Только вот не остается это в памяти. Все эти часы вместе, разговоры – все это не удерживается у меня в голове. Через несколько лет, я знаю, что буду помнить только такие картинки. Последнее, что сохранилось у меня от Михалиса, это та история со знаменем, о которой я тебе уже раньше рассказывал. Которое анчоусы забрали у Йоргакиса. Многие говорят, что именно за это Михалис и поплатился. Что анчоусы ему ловушку подстроили, чтобы отомстить.

Ты тоже, небось, так думаешь. Это ты и хочешь услышать. Фигня все это, так я тебе скажу. Единственное, что для меня имеет значение, так это наш мандраж, в четыре часа утра, когда Михалис меня разбудил и сказал, что встречаемся в скверике у его дома. Я прискакал, как угорелый, и до сих пор помню, каким голосом он сказал: «Я не мог заснуть, зная, где находится знамя. Понимаешь? Не получалось никак, мой организм отказывался. И вот около двух я решился, сел на мотоцикл и хоп! – как я уже в Каллифее. Я говорил себе, что поеду просто посмотреть, что там и как, и если не получится, я высовываться не буду. Но в глубине души я знал, что раз я туда притащился, дороги назад уже не будет. В клубе у них свет горел, а изнутри были слышны голоса. Вот там я чуть было не зассал. Но вспомнил о Йоргакисе и говорю себе, да в жопу все это! У этих придурков открыто было, я, значит, перекрестился, и вломился внутрь. И что я вижу? Было их всего трое. Понимаешь? Я боялся, что на целую банду нарвусь, а их всего трое было. Те как меня увидели, так и рты пораскрывали. Я сразу же в лоб зафигачил первому, кто передо мной стоял, а второго за горло схватил. А третий, дрыщ с косичкой, сам сдриснул. Ну, я знамя забрал, покрутил там все, что успел, и свалил. Как крутой, слышь. Ни царапинки. И никто за мной не погнался». Он мне все это рассказывал, а сам весь красный, лицо распухло, и голос у него чуть не срывался. Паранойя. Меня в какой-то момент торкнуло, что я типа все это во сне вижу. Михалис мне знамя показывал, а я его обнимал, и мы вдвоем, как психи, орали песни в ночи. Скоро был уже рассвет, а мы были двумя придурками, скакавшими в скверике, плотно забитом туманом, размахивающими желто-черным знаменем и орущими кричалки про дебильных анчоусов, которые всегда в конце оказываются в жопе. «Прикинь, – говорю я ему, – как Йоргакис завтра обрадуется!» «А че это завтра, – говорит он. – Сейчас ему звони». Ему не терпелось. Через полчаса с нами был уже и мелкий, который глазам свои не верил, он чуть в припадке не забился, когда знамя увидел. Выхватил его у нас из рук, поднялся на скамейку и сам тоже принялся скакать и вопить. «Давай, Черныш, – сказал ему Михалис, – успокойся уже, видишь, ничего страшного-то не случилось, я же тебе говорил, что мы знамя обратно у них отберем, только жопу можно этим анчоусам порвать!» Но Йоргакис все никак не мог успокоиться. Он целовал знамя, обнимал Михалиса, а потом орал, что всех порвет, никто от него не уйдет. А в конце выдохся, сел на лавку и начал плакать. Мы подошли к нему, и Михалис погладил его по голове. Тот что-то пытался нам сказать, но голос его комкался от рыданий и катился дальше по улице. В итоге он докатился и до нас. «Когда я вижу эти три буквы, у меня мурашки по коже». И показал на вышитые на знамени буквы. АЕК. «У нас тоже, Йоргакис», – сказали мы ему. «Успокойся, Йоргакис». У нас тоже.