И Кафаоглу - Современная греческая проза

Никому. Я никому ничего не сказал. Конечно, мы с Михалисом ненадолго разбежались. Как только я его видел, у меня кишки внутри переворачивались. Но стукачом я не был. Если бы я сдал его остальным, они бы его разодрали. Я видел, как он тусит в клубе и изображает из себя крутышку перед мелкотней, и мне было его жаль. Да блин, стоит мне хоть слово сказать, они набросятся на тебя и сожрут. И ты это знаешь. Но я не говорил. И не собирался говорить. Я не хочу сказать, что мне все равно было. Два месяца эта вся байда длилась, мы с ним даже не разговаривали. А про себя я говорил: и что изменилось? Михалис албанец. И что изменилось? Может, ничего и не изменилось, но он должен был мне об этом раньше сказать. Столько времени лапшу мне вешал, вот что мне доставляло. А я, то есть, кем был? Таким же, как все? Как Костакис и Григоракис? Столько лет мы корешились, столько говна вместе съели. Надо было ему мне сказать, и мы бы вместе это держали в секрете. Но я пытался себя и на его место поставить. Разве такое рассказывают? Каждый день заваливался я в клуб, и главным мои занятием было наблюдать за Михалисом. Каждый день. Как он приходил в клуб, как говорил, как на меня поглядывал. На его движения, туда-сюда, на все. И я говорил себе, вот ведь пидарас, как хорошо он все отработал, даже и следа не осталось. Ну, то есть осталось, но видел это только я. И все ко мне всякие мысли лезли. Может, я все-таки к нему несправедлив? Так и есть.

Всякие мысли всегда лезут в голову, если ты только не тупой. А я им не был. И в конце концов, говорил я, команду «АЕК» тоже эмигранты создали. Беженцы. А не маменькины сынки, как у вазелиновых. Так и есть. Это даже Патриарх Вселенский сказал. «АЕК» – это не команда. Это идея. Идея. Мы это знаем. И анчоусы это знают, потому-то они и обзывают нас: «Турки, жопы рваные, беженцы вы сраные!» Такое просто так не скажешь. И эта вот гребаная идея и есть наше спасение от ублюдков и ментовских собак. Вот об этом и я думал, но к Михалису еще не и близко не подходил. Только наблюдал за ним. Каждый день. Около десяти появлялась и Катерина. Начинались обнимашки. Я смотрел, как они смотрят друг на друга, и спрашивал себя, знает ли она, сказал ли он ей. Наверняка сказал. И так прошло почти два месяца, и однажды утром я проснулся, а весь гнев из меня уже ушел. Я не шучу. Я вдруг почувствовал, что это самая дебильная фигня в мире, что я не могу просто позвонить Михалису и спросить у него, как дела. Сечешь, что я сказал? Я не знаю, простил ли я его. Просто почему-то больше я на него не сердился. Но я все-таки еще с ним не разговаривал. Я подождал, пока пройдет еще какое-то время, до игры со «Шкодером». Дружеского матча с албанцами. Уж не знаю, какой гений это придумал. Чтобы укрепить, так сказать, греко-албанскую дружбу. Уже в первом тайме началось веселье. Мы жгли албанские флаги, пидоры с трибун напротив жгли греческие и желто-черные [31] Имеется в виду желтый византийский флаг с черным двуглавым орлом, эмблема футбольного клуба «АЕК». . А Михалис самый первый – и в кричалках, и в сраче. И потом еще в мочилове. Он был крут. Сам, в одиночку, их гонял, мы, остальные, немного зассали. Так и ушли бы мы ни с чем, если бы не Михалис. Михалис и менты, которые винтили только албанцев. В той игре была еще одна ситуация, из-за которой мы снова с ним помирились. В какой-то момент, незадолго перед там, как матч закончился, нам сделали ничью, так что начался бедлам. Вырываю я, значит, албанский флаг у Костакиса из рук и передаю его вместе с зажигалкой Михалису. Я никогда не забуду его взгляд. Он смотрел, как потерянный. То на флаг, то на меня. Я почувствовал себя полным говном. И когда я уже собрался было забрать флаг обратно, этот пидор судья как засвистит – пенальти в подарок албанцам, и начался полный зашквар. Хватает Костакис флаг у Михалиса, рвет его на части, потом забирается на перила и начинает жечь все, что там еще было. Михалис так и остался с зажигалкой в руках, так эта сцена и кончилась.

На следующий день я ему позвонил, чтобы извиниться за эту историю с флагом, и мы встретились в кафешке возле моего дома. Пришли мы туда около пяти и засиделись до вечера. Я все и узнал. Не только тогда, но и в последующие дни. Целые главы из его жизни. Как они приехали из Албании и жили сначала в Пирее. Тогда Михалису около двенадцати было, и его родаки за любую работу хватались, чтобы свести концы с концами. Тяжко. Из всех его историй одна произвела на меня самое сильное впечатление. Михалис с четырнадцати лет играл в какой-то команде там, в Пирее. В первой местной группе. Это он мне уже давно рассказывал. Суперталант и все такое. Был он у них там, так сказать, на позиции иностранца, хотя у него самого еще волосы на яйцах не выросли. Но вот тебе раз, на второй год команда поднялась до четвертой национальный группы, а там не разрешалось брать иностранцев. Ну, значит, они ему это и выложили, прямо в тот же день, когда праздновали победу, что он не может больше продолжать у них играть и пусть ищет другую команду в местных группах. Михалис чуть с ума не сошел. И все были ему виноваты, и греки, и албанцы. А когда они переехали и устроились здесь, в Патисии, где никто их не знал, Михалис так для себя решил. Ему уже тогда восемнадцать было, греческий он выучил. Мог затесаться. «Я как обрубил все. И со старыми знакомыми, которые меня знали, тоже со всеми связь оборвал. И с этой гребаной Албанией». Я помню, как мы однажды были у него в комнате, и он показывал свой альбом с фотками. Он выкинул все фотографии из Албании. Тут я ничего не сказал. Что тут скажешь? Я спросил его только о мелке, который лежал у него в ящике, рядом с альбомом. «Это, – сказал он, доставая из ящика мелок, который хранился в целлофановом пакетике, таком, в какие портнихи складывают пуговицы и булавки или больные свои таблетки. – Это последнее, что осталось у меня от Албании. Я забрал его из школы, в последний день». Он коротко посмотрел на него, а потом одним движением выкинул в окно. В тот день я познакомился и с его отцом. От него тоже я услышал их историю, но, конечно, немного по-другому. Он больше всего никак не мог смириться с тем, что сын его стыдился своего происхождения. Своей родины. «Мне не стыдно, – поправил его Михалис. – Просто я не албанец». Честно говоря, мне тоже казалось, что Михалис как-то перегибает палку. Перебор. Но я думал, что есть у него на то право. Я видел албанцев его возраста, они заседали с самого обеда в кафешках и воняли пивом и грязью, и я говорил себе, Михалис – ни в какое сравнение. Ты вот спросишь, а он что же делал? С нами, придурками, целый день тусовался. Но я тогда не так на это смотрел, так что понимал Михалиса, которые не желал всю жизнь играть в первой местной группе. Я даже и отцу его так сказал, и того это подбесило. Потом пришла и Катерина, которая, конечно же, была в курсе, и мы сидели вчетвером, а отец Михалиса угощал нас ракией. Ушел я от них только на рассвете, и перед тем, как сесть на мопед, заметил краем глаза лежавший в уличной канаве мелок. Он был целым, в целлофане. Безо всякой на то причины я наклонился и засунул его себе в карман.