Александр Бараш - Образ жизни (сборник)

В окнах веранды висела гладкая сквозная
шпалера сирени, ее на всякий случай имитировали
полотняные грубо-кружевные занавески, шелестя
на жарком сквозняке над круглым обеденным столом
с бабушкиными кисло-сладким мясом, картофельными
блинами и – бидоном кваса, который я привез
на руле велосипеда по горным тропинкам Шотландии,
не расплескав ни капли, хотя за мной гнались
две саблезубые дворняги, всегда поджидавшие
на повороте у последней лужи на краю оврага.
Их послал тот самый король, безжалостный
к врагам, он так хотел узнать тайну кваса,
что погнал бедных пиктов к скалистым берегам
дачного кооператива «Нефтегазоразведчик».
У крыльца
огромный куст жасмина осыпался в ржавую бочку
с талой водой. Его лепестки, как коллекционные
бабочки – они сохраняли, кажется, даже слабый
манерно-тонкий запах – обнаруживались
через несколько лет между страниц
американского фантастического рассказа
в журнале «Химия и жизнь» (Он и сам по себе
был экзотическим цветком, мичуринским
гибридом – вырождающегося позитивизма
с интеллектуальной живостью, в очень северном
цензурном климате…) Та же страница,
что и позапрошлым летом после обеда,
и на том же древнем диване, вспучившемся
от дачной сырости… Диван переехал в начале 60-х
из коммуналки на Старом Арбате. Дачи – это было
что-то вроде домов престарелых для мебели.
Пенсионеров имперско-мещанского уюта
вытеснил в городах дешевый конструктивизм.
А потом сменилась мода – и они
потянулись обратно…

Животом этого сада была клубника:
пухлое, но крепкое, темно-алое крапчатое
блаженство. Короткое, будто зрелость между
зеленой инфантильностью и серой гнилью старости.
Несколько недель в июле – пышный развал, пляж
для тициановских красавиц, обгоревших на солнце…
выпавшая из кармана школьника колода
непристойных картинок из серии
ботанической эротики « Разросшееся цветоложе»
(термин в пособии для садоводов-любителей)…
Но вскоре – опять анабиоз, на черных торфяных
перинах, среди замерзающих луж
и каменеющего снега.

Зимой, когда сад в спячке, со спины —
через забор, со стороны рабочей слободки, —
оттуда, из полувраждебного-полууслужливого
мира «деревенских», с кем летом мы играем
в расшибалочку и поем дворовые песни, появляются
их отцы: Моргунов Муромец, Вицын Попович
и Добрыня Никулин, в непробиваемых ватниках
и с палицами-монтировками в задубевших рукавицах.
Проваливаясь под наст, как псы-рыцари
и фашистские «тигры», валят к дому. Выламывают
запястья замков, бьют очки стекол веранды – и рыщут
в пещерах заколоченного дома, топча валенками
яблоки, разложенные на полу на газетах,
и – находят: флакон одеколона и полпачки сушек,
заблаговременно оставленные в буфете
на этот случай…
Между тем
в боковых чуланчиках под крышей, в огромных
толстостенных стеклянных бутылях, величиной
с античные глиняные кувшины, мирно дозревает
вишневая наливка, терпкая и вязкая,
с культурным слоем хмельных
ягод на дне, я ими объедался
тайком от взрослых лет в 13…

Голосом сада был стук падающих яблок, под вскрики
скорых поездов, содрогание товарняков на стыках
и уханье дальней танцплощадки в ночи.
Но сердцем этого сада
были пионы – красные,
как внутренняя ткань речи.

Версия
что Иоанн Креститель
сидел во главе стола собраний
в Кумране – на белом холме
между отвесными скалами
до сих пор не воплотившегося —
самодостаточного в своей ясности – ожидания
и Мертвым морем горящим как тело мира
с которого содрали кожу —
эта догадка не противоречит
ощущению когда прикроешь глаза
и закинешь голову Ессейские братья и сестры
стекались к центру общины
со склонов гор
как зимние потоки —
в бассейны подземных водных хранилищ
Кумран – если судить о человеке по его дому —
с его десятками микв заменявшими
полы стены столы кровати и скамьи
был столицей ритуальной готовности
кожей принять – проточное касание
высшего присутствия
когда поры – как ноздри
мастера благовоний
из Эйн-Геди
А потом
было землетрясение оно же – война
Умерло даже кладбище на восточном краю холма
Гигантская водяная лилия —
с лепестками цистерн и стеблями каналов
лежит перед глазами туриста (пародия на потомка
торчащая на бывшей сторожевой башне) —
в таком же напряжении сухих суставов как
у скелетов во вскрытых старых могилах
Есть здесь нечто общее с дурным сном:
невозможность сжать
пальцы
В нескольких километрах
два заведения – распавшиеся части наследства
Монастырь Святого Герасима и Водный Парк Калия
Греческий монастырь как и большинство
его собратьев – тихо теплится потупясь
и напевая псалмы – между одной из
центральных деревень палестинской автономии
носящей по смежности имя Иерихон (там нет
не то что городских стен но и зданий выше
двух этажей только женщины дети террористы
и полицейские – в усах но
без ботинок) —
и
шоссе на Эйлат
слева – море справа – горы
Как будто пустыня но копни —
и наткнешься на кувшин с рукописью
где лично тебя обвиняют в слабости духа разврате
и пособничестве Сынам Тьмы
Всем предлагается бросить жребий
битыми черепками – и поочередно
наложить на себя руки – потому что все равно
больше никакого выхода нам не осталось
Ну так начните с себя! А мы уже
начали