Александр Бараш - Образ жизни (сборник)

Когда мне было четыре года,
мы ездили с родителями в местечко Мирополь
Житомирской области, на родину бабушки, матери
отца. Там еще жили прадедушка и прабабушка,
в домике с садом, коровой и курятником. Они
познакомились на пожаре на рубеже позапрошлого
и прошлого веков. Потом было еще много
пожаров, в том числе несколько мировых. Все
братья и сестры уехали на Запад, в Америку, дети —
на восток, в центр империи. А они
жили на том же пожарище, не считая эвакуации.
На окраине ближайшего поля стоял подбитый танк
(с последней войны прошло только двадцать лет),
а стена разрушенного польского графского замка
на горе по другую сторону реки Случ все еще была —
метров двадцать в ширину и метра полтора в высоту —
в выщербинах от пуль, на месте расстрела евреев.
Мы с братом бегали по лужку перед этой стеной
и играли в интересную игру: примерялись
к выщербинам по своему росту: в голову, в грудь.
Больше всего сходилось в центре. Дети, видимо,
стояли в середине.
Мы помним, да? – что мы потомки
уцелевших в грандиозном многотысячелетнем сафари.
Обладатели – пока что – счастливых билетиков
во всемирном розыгрыше. Главный приз: жизнь.

Она – платок, вязаная кофточка, вскрикивания —
была все время где-то между печкой и курятником.
Он – кепка, серый пиджачок, узкое морщинистое лицо,
упрямое, настороженное и в то же время покорное, —
лет 50 проработал бригадиром разнорабочих
на бумажной фабрике. Все свободное время читал:
разрешенную литературу – Толстого, Тургенева…
Помню эту картину: светлая большая комната,
круглый стол посередине, пустой и чистый, книга,
дед с прямой спиной, отстраненный
и сосредоточенный: явно не за развлечением,
отдыхом, а – за делом. Это выглядело как
физиологический процесс, из наиболее
фундаментальных, и как самоценный ритуал.
Видимо, это было и то, и другое. Как в хедере
в детстве. Как бывшему спортсмену снятся бег,
столкновения, марево трибун, клокочущий порыв
командной игры, так он – читал. Чувство, что Книга —
самое сладкое и правильное из всего, что может
случиться, – это чувство, эта внутренняя ситуация,
запрограммированная в течение ста поколений,
держится – свидетельствую лично —
по меньшей мере еще
три поколения.

Он и прабабушка меня любили – и посему
заставляли работать: подметать крыльцо. Я был
очень недоволен. Но потом за это мне выдавали:
парное молоко, ломоть хлеба из бабушкиной печи
и бидон с вишнями…
С таким бидоном я провел
один из первых архетипических вечеров своей жизни.
Все ушли – в клуб, в кино, смотреть чешский вестерн
«Лимонадный Джо», а меня посчитали слишком
маленьким для похода на ранний вечерний сеанс.
Я сидел на лавочке у крыльца,
на вечерней заре, ел вишни, и плакал.
Никому
не отольются те слезы, величиной с те вишни. И
никуда не денутся – вкус вишен, гудение комаров
и световая глубина неба в тот вечер,
над позапрошлой родиной.

В переулке у рыночной площади
Прага Вена ли – лед полутьма
Там живет европейское прошлое
как мотивчик сводивший с ума

Вот какой-то испуганный мальчик —
большеглазый проблемы с отцом —
в свой дневник что-то страшное прячет
в глубине за конторским столом

Подворотни и стены без окон
и мансарды как норы стрижей
И в конверте – каштановый локон:
безнадежная мера вещей

Все детали волшебные в пошлости
поджидают на тех же местах
в переулке у рыночной площади
Прага – Вена ли – Киев – Москва

Лучше всего в новом городе —
когда выходишь из терминала и втягиваешь
свет, шум и воздух привокзальной площади,
с головной болью от остроты предчувствия
того, что совсем скоро и вообще —
как будто предстоит.
Такое краткое разыгрывание —
как бы объективной ситуацией —
внутреннего состояния молодости. Оно заканчивается
в 30 с небольшим. Или минут через тридцать после
погружения в новые улицы, парки. Сменяется
прямым залипанием в топографию.

В поисках «золотой середины»
между Иерусалимом и Москвой
есть искушение прислониться к воздуху
еврейского квартала европейского городка.
Вормс, на Рейне – малая родина Нибелунгов,
собора из хрестоматий по ранней готике,
Мартина Лютера и европейских евреев.
Тут, в этом городе
окончательно и распалось – представление о себе
как о части какой-то архитектуры: боковой придел,
конек на крыше… Элемент историко-культурной
системы обнаружил, что не является частью
чего бы то ни было. Своего – вообще
ничего нет. Или нет – нашего?