Александр Бараш - Образ жизни (сборник)

Мера пространства: расстояние в одну сигарету

Москва Дорога от школы до метро
между трамвайными путями и оградой парка
Болгарская сигарета примерзла к губе
В портфеле «Весна в Фиальте»
в душе – осень патриарха
Моя будущая жена еще не ходит в школу
В этот момент она на другом конце Москвы
перевязанная шарфом как коробка с конфетами
съезжает на санках с горки за домом
(спуск к замерзшему пруду на месте
бывшей усадьбы) Вечером ее ждет
страница из «Мифов Древней Греции» и —
совсем сквозь сон – песенка Новеллы Матвеевой
Похоже
тот мир был переполнен вещами Отчего же
он казался таким убогим?
Может быть дело не в количестве вещей
а в свободе ими распоряжаться?

Дорога от метро до института:
вдоль ограды Садика Мандельштама
Пачка «Явы» под сердцем в кармане плаща
Как оказалось при погружении обратно —
по сторонам не видно ничего:
nothing personal никаких
личных «зацепок» Как в траншее —
в глубокой колее «советской интеллигенции»
Но стоúт над той жизнью как небо над Москвой —
Огромность ожидания Эти четыре «о»
Огромность ожидания – суть юности!
Независимо ни от чего (еще три «о»)
Этот пафос не задушишь не убьешь
он сам испаряется
Причем почему-то
очень резко и неожиданно

Иерусалим Дорога на машине
от работы до дома: от Русского Подворья
до квартала Тальбийя Сигареллы «Captain Black»
с надписью на боку «Претензии направлять
в г. Мытищи» Четыре светофора Одна
опасная колдобина Полтора (в среднем) лихача
Пара бредущих по середине улицы
задумчивых ортодоксов Луна слепящая глаза
на иссиня-черном фоне – такая же как на занавесе
в кукольном театре в детстве Если не
закуривать по новой – в ноздри ударяет
тяжело-влажный ночной прибой
запахов средиземноморского нагорья

Мера времени: размышление длиной в одну сигарету

Сейчас она тонкая коричневая
с американским табаком подмосковной сборкой
и медовым кончиком

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там у метро,
со стороны автовокзала, был
стоячий кафетерий. Мы туда
сбегали из-дому, из маленькой
двухкомнатной квартиры,
где жили с бабушкой жены
и только что родили
теплого и мягкого младенца.
Это был наш выход в город.
Нас отпускали лишь на час, не больше.
Всего полтинник за глоток свободы. Кофе
из настоящего большого автомата,
из чашки с толстыми и круглыми краями,
двойной, за 28 копеек, и пирожное,
за 22: картошка, тяжелая и вязкая, на
кружевной бумажке, как в жабо, или
эклер, гигантская пилюля наслаждения
с блестящей черной спинкой… За окном
асфальт в поземке, полутьма, пора
обратно. Ребенок вырос. Бабуля умерла.
У слова «мы» нет смысла.

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на Уральской
налево от пивбара вглубь квартала
между хрущобами помойки, голуби, а вот,
за тополями и бетонною оградкой —
белеет школа. Тут я пару лет,
не верится, но правда, был
учителем. Пример
бессмысленного опыта…

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на опушке леса
и ныне виден старый блочный дом,
к болоту передом, к теплоцентрали задом.

Когда подох наш старый черный пес,
я положил окоченевший труп
в рюкзак, отнес его и закопал
за дальней просекой. В какой-то новой жизни,

когда я буду чист и бестелесен,
я прилечу туда, и старый пес
поднимется, привалится к ноге
и взглянет мне в глаза. Ну да,

конечно же, я помню его ухо,
тот нежный теплый бархат – я на палец
накручивал его, и мы вдвоем
сидели так часами у стола.

Мы снова над могилою его
здесь посидим. На дааальнюю дорожку.
Собака тут зарыта: в превентивном
прощаньи с телом. Например, с Москвой.

Еще 50 лет назад это были корабли,
как на рубеже новой эры. Последние несколько
десятилетий – самолеты. Но они приближаются
к берегам Святой Земли тоже со стороны моря.
И есть ощущение перехода:
от одной стихии к другой.

Самолет из Рима, на котором я прилетел в Израиль,
приземлился ночью. Духота и влажность,
семейственность и простота нравов. У таксиста,
везущего в гостиницу, вместо салфеток – рулон
туалетной бумаги. Ночной портье, похожий
на сапожника-ассирийца в московской подворотне,
угостил крепким кофе.