Давид Гофштейн - Избранное

О, боль и счастье — званье человека!
Когда, очнувшись полночью в потемках,
Ты без конца
кричал,
кричал о том, как
В тебе подъемлется источник сил —
И кровь бушует в сутолоке жил!
Все тельце извивалось и кричало
Ступнями ножек
и кистями рук, —
И так же, как никто не ждал начала,
Твой крик ночной, твой голос одичалый
Вдруг обрывался, осекался вдруг…
И ты сквозь влажные от слез ресницы
Сухими глазками смотрел в окно,
На полог вечности,
на звездное сукно,
Что от земного праха
не грязнится…
О, боль и счастье — званье человека!

На выпуклом фронтоне головы
Уже твердят о пролетевшем веке
Глубокие морщины, точно вехи,
И седина
с оттенком синевы…
И глаз остер,
пронзающий простор,
И сердце разрывается на клочья:
Тоска,
отчаянье ли в нем клокочет,
Обуревает ли немой восторг…
И — вдруг…
в дремучей полночи и в теми,
Очнувшись, — сам не зная отчего, —
Ты жилами и железами всеми
И всеми бронхами
вдыхаешь Время
И звездный холод —
холод кочевой…
И — вдруг…
ты постигаешь,
что постиг
Ничтожно мало…
Что ты знаешь в мире?
Ты знаешь то,
что пробило четыре
Сейчас на башне, в улицах пустых…
И ты лежишь, взволнованный, без сна,
Желая каждому — и старцу и ребенку, —
Кто создан, как и ты,
из желез, жил и бронхов,
Чтобы и он, как ты,
чтобы и он познал
Всю боль и счастье званья человека!..

Как два волчонка разыгрались дети,
Еще — волчата маленькие оба.
И Шамаем зовется старший сын, —
Так звался дед, старик слепой, в трущобе,
В глухом местечке проживший столетье, —
И Гилелем зовется младший.
Иное имя в первые часы
Его на лестнице теней
Подстерегало,
Но я из гущи дней
Кипящих
Внезапно ощутил и увидал
Дыханье юных лет,
Как капельки росы
На плесени старинного гнезда…
И Шамаем зовется старший сын,
И Гилелем зовется младший…

Как два волчонка разыгрались дети,
Еще — волчата маленькие оба.
Царапают друг друга в детской злобе
Сердитым взором огненных глазенок.
И я гляжу, гляжу, покоя полный,
Глазами сердца, благостно слепого,
Как имена, прошедшие столетья,
Волчатами играют в жизни новой.

Мне кто-то тихий на ухо шепнул: — Тобой
Еще вчера твой старый долг погашен.
Теперь твои друзья — и ясность и покой
На целый день.

Ему ответил я из глубины души:
— Я верю. — И своею легкою рукою
Вдруг с моего лица смахнуть он поспешил
Вчерашней пыли тень.

Вкруг глаз моих потом разгладил сеть
морщин,
И, заглянув в глаза внимательно, сторожко,
Отвесил мне поклон любезный — и один
Ушел своим путем.

Над шумом городским увидел я покой —
На каждой солнечной сияющей дорожке,
И сам сливался я с блаженной тишиной
В дому своем.

О ты, лучиночка моя,
Сказать всю правду, не тая,
Ты дорога мне, ты нужна мне!
И мне нужна одна лишь ты,
Лучинка ясной чистоты —
Раздую пламя!..

Город!
Ты звал неустанно в просторы
Гудением проводов!
Вздымающийся в отдаленье, как горы,
Ты клещами сверканья и света волок
Меня — к своему подножью!
Ты заманивал днями, ночами меня,
В деревенскую горницу глухонемую
Врываясь, дразня
Заливистым свистом и ревом,
И громом составов, и рельсовой дрожью,
От зари до зари
Надо мною, чаруя,
Качался в молчанье суровом
Твой маятник гордый —
Созвучий твоих череда…

Город,
Ты меня полонил навсегда!

И моими глазами
Теперь овладело
Меж полями и между лесами
Раскинувшееся гранитное тело.
За оградами труб,
Заглядевшихся в небо рябое,
Этажи, этажи, этажи —
Замкнуты прямыми углами…
Почерневший, угрюмый внизу,
Над собою
Ты поднял веселое пламя,
И на башнях стальные шпили,
Отводящие молнию в землю,
И рельсовые ужи,
Граненные в тысячемильной пыли,
Обмотали тебя, и сквозною
Паутиной заткали тебя провода…

Город,
Ты меня полонил навсегда!
Город!
На корабле моего одиночества
В гавань твою я вошел!
Корабль моего одиночества —
Его паруса обдували
Ветра всех земных долгот и широт,
Но дик и тяжел,
Но дик и суров
Был налет
Пустынных ветров,
Что его паруса оборвали…