Давид Гофштейн - Избранное

Город!
На корабле моего одиночества
В гавань твою я вошел.
И в гавани светлой твоей,
К железным его привязавши приколам,
Я на берегу — в полыханье веселом
Сигнальных огней,
В громыханье, тяжелом и мерном,
По несметным слоняясь тавернам,
В каждом крае глотал допьяна
Огневого вина…
На твоих, замощенных асфальтом и камнем,
Бесконечных дорогах
Я уверенными научился шагами
Без предела стремиться вперед.
На твоих отгороженных, строгих
Бесконечных дорогах
Вокруг себя научился ходить я,
А рядом, в бушующий водоворот,
Проносится, как по наитью,
Пятый, десятый, двадцатый,
Проносится, вздыблен, упруг,
И грохот щербатый.
Над тобою, как облачные, собираются
клочья,
И каждый прохожий глядит вокруг,
И каждый — свое средоточье.

Город!
На дорогах твоих,
Где в камень закована каждая пядь,
Я научился хотеть и дерзать
И со всеми, со всеми
Кувшины свои расставлять
Меж источников мировых…
С дыханьем толп я дыханье свое
Спокойно спаял
И с пламенем отдаленнейших стран
Слил воли моей накал.
И — в блеске мечей
Сверкает мое лезвие —
Все звончей и звончей
В перезвоне колоколов
Красной, гордой
Меди моей
Слышится мощный зов…
Город
Корабль моего одиночества
В гавани светлой своей приютил!..

Когда исступленье лучей обожжет переулки
Полдневной порой,
Я вижу, как женщины быстро по улицам гулким
Проходят одна за другой.
И кажется мне, что, быть может,
Не все безразлично на свете.
Быть может, еще доведется мне встретить
Ее, опаленную вешним лучом,
Омытую теплым дождем.
И к ней прикоснусь я
И с грустью
Спокойно прощусь.
И плащ мой,
Что лето в клочки разорвало,
Что весь запылен,
Скользнет с моих плеч на дорогу устало,
И вот я спасен.
Но время к закату послушно течет,
И кто-то блуждающий взор мой, пленяя, влечет
Туда, где наполнены впадины крыш
Кроваво-багряным сияньем,
Где шум затихает, где мертвая тишь.
И снова томленье, и снова блужданье,
И снова в разорванный плащ я одет,
И в городе сонном меня уже нет.
Брожу я по тлеющей тускло вселенной.
Там где-то обители скорби моей сокровенной.

Два тела холодеют на столе.
Двух мертвецов привел рассвет на
блеклый мрамор,
И вот
Туманным, тусклым днем
Дорогой уличною торною
Уже не проплывут две точки черные…
Под мокрым чьим-то сапогом
Не скрипнет камень мостовой…
И больше ничего.

Тяжелый бич нужды, отброшен прочь без слов.
Заботу прогнала ночная тень.
Есть у меня перо, бумага, хлеб и кров,
И я свободен завтра целый день.

Купаюсь я в осенней тишине.
Застыли надо мною облака.
Их ветер ночью к нам пригнал издалека,
Им что-то слышится в бездонной глубине.

Грозит осенний вихрь земле кнутом своим.
В полях — безмолвие, тревога.
Меня зовет широкая дорога.
Как хорошо быть вольным, молодым!

Вот, наконец, я открываю дверь.
Дыханьем вечера вся комната согрета,
Там, на столе, в потоках ровных света
Листок бумаги ждет меня теперь.

Похолодало рано в этот год.
Окутан городок белесой зимней мглой,
И молча слушает усталый небосвод,
Как двое говорят между собой.

Меня судьба случайно с ним свела.
Родился он в Литве, я — на Волыни.
Но мы — отростки одного ствола,
Питает общий корень нас поныне.

Мы говорим о том, что мило нам:
О шуме леса, о листве густой.
И, восхищенные, стоим по временам
Перед березкой ржаво-золотой.

Немыми рядами строенья из камня застыли.
А все-таки есть на земле и луга и степное
раздолье.
Уводит дорога сквозь мглистые сумерки пыли
В широкое поле.

Высокие окна в безжизненный камень одеты,
А все-таки в окнах смеются зеленые ветки,
И птица порою шлет с песней свои нам приветы
Из каменной клетки.

На улице дети глядят с изумленьем во взоре,
Мечты мимолетные тихо лелея.
Их мать бережет от житейской тревоги и горя,
Голубки нежнее.

Немыми рядами строенья из камня застыли.
А все-таки есть на земле и луга и степное
раздолье.
Уводит дорога сквозь мглистые сумерки пыли
В широкое поле.