Давид Гофштейн - Избранное

Тень от стены ложится полосою
И — этой тени полный властелин —
Как встарь, поет слепец с протянутой рукою,
И нищего певца я слушаю один…

Когда-то, в тихой хате на Волыни,
Я слышал ту же песнь от нежной Шагинян…
Армения, поверь, что и поныне
Я, точно от вина, от этой песни пьян.

В моей груди гудит тоска тысячелетий.
Поет слепец… И скорбь в глазах пустых…
Я гость в полях твоих,
Я странствую по всей планете…

И тем оправданы мои печали,
И тем легка тоска моя порой,
Что здесь его шаги в горах звучали,
Что он лежал под этою луной.

От нежных лет моих в степи бескрайной
Его свободный дух мне сны шептал,
Его покой главу мою венчал
В тяжелый час невольничьих страданий.

И здесь, придя к горам и злым ущельям,
Пью буйной радости его струю.
Как он, в путях проведший жизнь свою,
Я, раб и царь, его пьянею хмелем.

Мне близок твой восторг,
Но ближе и милей
В вечерней полутьме
Вершин сверканье снежных.
Вот братья серые твои гурьбой —
Кто с Волги,
С Дона,
Кто с моей Украйны…

И с ними
Я стою
По вечерам,
И с ними разделяю их молитву
Пред входами, зовущими к ночлегу,
Шатров бивачных…

Пылающими взорами
С небес
Высокий звездный мир
Благословляет
Общину серую, поющую молитву.

С иконы старой
На нас глядит
Мой бледный брат
Из древней Галилеи.
И в звонком чуде
Незнакомой ночи
Разлиться жаждет
Голос мой.

Стою у окна, смотрю в небосклон,
К огням на востоке мой взор обращен.

В пожарах разлуки на небе багровом
Мечты предрассветные вижу я снова,

Висит синева меж горящих столбов,
Тоску мою я ей поведать готов.

К тем розам из крови, что в небе горели,
Привязано сердце мое с колыбели.

Стою у окна, смотрю в небосклон,
К огням на востоке мой взор обращен.

А ласточки в клювиках глину несут,
Примчатся и дружно берутся за труд.

Гудят мостовые от стука колес,
Им день этот новое счастье принес.

Стою у окна, смотрю в небосклон,
К огням на востоке мой взор обращен.

Сосуд опрятный, полный влаги винно-снежной!
Прозрачен, ароматен твой покров безуглый…
Он с двух сторон скреплен печатью нежной,
Печатью круглой.

О, как мне быть! Язык и нёбо жаждут…
Но в дымке томной тонут тонкие окраски,
И взору дорог отсвет каждый
Весенней ласки —

Душистых лепестков распеленанья,
Воздушных струй от первого накала…
Но зубы ждут… Весь рот — одно вниманье…
Впился — пропало!

Когда-то мать,
в начале дней моих,
Любуясь бархатом
вечерового неба,
Сказала мне
(был голос нежно-тих):
— Серебряное блюдечко
тебе бы. —
И я тянулся к блюдечку тому
Из теплого кольца,
как за наградой,
Туда бросал,
как счастью своему,
Я искры первые
младенческого взгляда.

О, блюдце светлое,
плывущее за скат!
Вновь детски беден я
с тобой в разлуке,
Сегодня вновь по-детски я богат,
Сегодня я протягиваю руки
К пленительному царству твоему.
Хочу, чтоб синева
пришла в волненье,
Качая золотую полутьму,
Пусть эхо вторит
в звездном отдаленье,
И пусть звезда,
теряясь в той стране,
Издалека хоть раз
мигнет легко мне…
И этого
довольно будет мне…
Довольно на сегодня.

О, боль и счастье — званье человека!

Судьба беспомощного существа,
Когда под легкий шелест пеленанья
На слабой шейке держится едва
Большая —
в вербном пухе —
голова
С крупицею
туманного сознанья!..

О, розовый комочек кулака
И распашоночка на тельце голом!
Рот,
раздираемый
немым глаголом,
Косноязыким криком:
молока!
Великой жаждой —
от пупка до глаз —
Все тельце крохотное одержимо,
И вот он наступает,
этот час:
Груди и рта
союз нерасторжимый…
И голых десен
острые тиски
Сжимают
материнские соски,
И пьют, и пьют,
всю выпивая сладость…
Ручонками и ножками
себя
Царапая,
барахтаясь,
сопя,
Младенец пьет —
и нет с младенцем сладу…