Давид Гофштейн - Избранное

Готов поклясться я — здесь некогда я шел,
И впитывали глаз моих глубины
И этот лес, и этот дол,
И золотым песком покрытые ложбины.
«Нет, нет! Ты не был здесь!» —
Я слышу громкий смех…
То трезвая моя смеется память.
Она хранит мельчайшую из вех
На всех путях, исхоженных годами…

…Клянусь, клянусь — в слиянье ли с мечтой,
В ином существовании, во сне ли,
Вот эти ветви надо мной шумели,
И этот дол, а не иной,
Был виден мной.

Дышать весь день
Дыханием ветров,
Следить весь день
Кривых дорог разбег,
Меж далью и тропой иметь лишь
узкий ров,
Меж солнцем и зрачком — лишь
пленку юных век…
Что может лучшего
Изведать человек?!

Там, на лунном снежном поле,
Меж деревьев оголенных, —
Там хранитель мой бессонный
Бессловесной первой боли…

Там, под небом величавым,
На залитых солнцем нивах —
Юность дней моих счастливых
В золотой, ржаной оправе…

О, небес моих безбрежность!
О, снега моих скитаний!
Вам — моих воспоминаний
Нерастраченная свежесть.

Над городами с башен древних
Пробило полночь на часах,
А где-то тихие затеряны деревни
В глубоких и глухих снегах.

Едва прикрытые соломой рыжей
И опершись бессильно на плетни,
Лачужки гнутся ниже, ниже,
И друг о друга греются они.

В окошко смотрит месяц-соглядатай…
В одной из этих крошечных лачуг
От тусклой лампы тускло-желтоватый
На потолке подрагивает круг.

Пусть время спать и с книгой расставаться,
Пусть легкий сон касается ресниц, —
Мои глаза не могут оторваться
От вкрадчивого шороха страниц.

Всей силой молодости торопливой
Они в минувшее устремлены
И роются упорно и пытливо
В заветных кладах старины,

Я в эту ночь стоял у входа в хаос
И взором пристальным прощупывал века,
И в эту ночь рождались, задыхаясь,
Моя отвага, гордость и тоска.

В российских сугробах вечерней порою —
Где больше печалится сердце людское?

Скрипучие сани, убогая лошадь.
Один я затерян средь снежной пороши!

Лишь там, в стороне, у небесного края
Кровинка заката еще догорает.

Да здесь, за оврагом, из белой пучины
Избушки всплывают в синеющей стыни —

Наш хутор, укутанный в снежную дрему.
Так много дорожек к еврейскому дому.

Домишко обычный, лишь окна повыше,
И я самый старший из многих детишек.

И тесен удел мой в краю беспредельном,
В местечко лишь съездишь разок в две недели.

Бедна моя доля в бескрайном раздолье,
И сердце томит неосознанной болью.

И сердце томит сокровенное семя,
Что тянется к росту, что просится в землю.

В российских сугробах вечерней порою —
Где больше печалится сердце людское?

Уходит день…
И мир, весь мир в раздумье замер,
Следя стезю его по лестнице небес.
Еще ступень…
Шлейф огненный проплыл перед глазами,
Их ослепил на миг и медленно исчез.
Но, отсверкав,
Как победитель, золотою цепью,
В прощальный свой кортеж он медленно
вовлек
Дымок дубрав,
Меня — раба его великолепья —
И каждый колосом набухший стебелек.

Еще нетленные лежат снегов холсты
В глуши лесов, но ранними утрами,
Где тропы ясным светом налиты,
Там ветка всякая обглодана ветрами.

Еще в полях, ночами, что есть сил
Последние стараются морозы…
Напрасно! По оврагам снег прогнил,
И с каждым днем свежей осины и березы…

С пригорков солнечных плывет смолистый
дым,
И черный сок земли стекает по долинам,
И взоры тянутся к высотам голубым,
Восторженно следя за клином журавлиным.