Давид Гофштейн - Избранное

Служишь времени — не надо
Торопить награды срок:
Вдруг, взамен венца, награда —
Лишь обычнейший венок!..

В чердачных окнах зайчики резвятся,
Осколки солнца тают на глазах,
Сугробы листьев в парке золотятся, —
Стою и не могу налюбоваться.
Стою, как на часах,
И жду, когда последний лист,
Послушный силе притяженья,
Сорвется вниз
В последнем трепетном движеньи.

И ночь, и звезды без конца, без краю…
Во всем знакомом тайну открываю.
Коробка круглая меня манит,
И стрелка в ней железная — магнит —
Трепещет на иголке, и томится,
И под стеклянной крышкою стремится
К звезде полярной в голубую тьму…
Но почему?
Но почему?

И опять я в лесу,
В первобытном краю,
Снова в светлом кругу
Первых радостей детских.
Дай мне руку твою,
Я прижмусь к ней лицом,
Сладкий запах впивать…
Только платье твое,
И все складки его
Ранят душу мою беспощадно.
Отгони же ее,
Эту злую пчелу,
Что жужжит, пробуждая
Задремавший мой разум.

Кто там злобно грозит?
Кто навстречу бежит?
Я за ним погонюсь,
С ним схвачусь,
Я ударю рукою железной —
Пусть, хромая, уйдет,
Пусть он весть разнесет,
Что сражаться со мной бесполезно.

О-го-го!
И опять я в лесу,
Мне покойно, легко…

Поток неясной, сумеречной мглы
Всю комнату безмолвно затопляет,
Он скрадывает острые углы
И лишь полоски блеска оставляет.

Но, в сумрак погруженный, верю я,
Что в этой полутьме откроется оконце,
Раздернется тумана кисея
И яблоком огня зардеет солнце.

В ярмо отчаянья немого запряжен,
Блужданьем долгим утомлен,
Он плелся по дороге пыльной,
И сердце детское мое к нему тянулось
в жалости бессильной.
Я крикнул «на» — и вот со мною он.

Шерсть желтая и белые большие пятна,
Сияет преданность в больших глазах,
На мать взглянул он, а она: «Что ж,
гнать обратно?»
Рукой махнула: — Пусть останется в сенях.

Я знал — у пса когда-то был хозяин.
Пес неотступно следовал за ним,
Хозяин кличку дал ему — бог весть когда,
И пес теперь бродил, угрюм и неприкаян,
Прислушиваясь лишь к шагам моим…

Я тщетно звал его, отыскивая клички,
Он грустно слушал их и жалобно скулил.
Я изобрел свою, она вошла в привычку,
И он играл со мной, моим друзьям служил.

Как молод я! Мир — мой! Я не робею,
К тому ж и пес — какой хороший пес!
Но только я сильнее с каждым годом,
А ноги пса — слабее и слабее,
Он дальним не прельщается походом,
Покоя ищет и тепла в мороз.

Была весна, и теплые рассветы
Поили влагой голые поля,
А в черном рву, цветеньем не задетом,
Лежал он скорчившись, не шевелясь…

И вновь я праздную приход весны,
И трубы водосточные промыты
Снегами талыми…
А с тополей у каменной стены
Спадают капли, золотом облиты…

Но кто же, кто же бродит в поле чистом,
В чьем голосе призыв ко мне звучит?
Что ж вновь я вспомнил пса и взгляд его
лучистый?
Зачем же вновь его глаза воскресли
В моей негромкой песне?

Глухая ночь…
Вторые петухи уже пропели,
А там, внизу, во глубине двора,
В закутке, полном душной темнотой,
Сидит он гордо на нашесте
И, голову вздымая высоко,
Призывным криком отмечает
Невидимую грань
Во времени парящем.
А я лежу в постели,
И времени легчайшая волна
Меня прибила к дальним берегам,
К далеким дням, когда в исчезнувшем
навеки сердце,
В давно исчезнувшем мозгу
Явилось обращенье:
«О ты, что позволяешь петуху
Различье делать между днем и ночью!..»

В глубинах глубочайших вод,
Где солнце всемогущее не может
Подумать о владычестве своем;
Где водяная сталь лежит слоями,
Покоясь в смерти;
И там,
На мрачных кладбищах морей,
Где остовы судов
Подобно памятникам встали
Над грудою могил
В немом раздумье;
Там,
Куда тяжелый камень,
Что быстро прорезает недвижность вод,
Приносит мрачный свой привет
От далеко разлитого сиянья,
Немой привет
Игры валов,
Тысячекратно повторенных
В дни ветра
И боев,
Когда на море
Гора на гору громоздится, —
И там
Гнездо себе свивает жизнь,
Там чудища живут —
Безмерно безобразны,
Безмерно привлекательны они
И больше, чем нам дорог
Чистый воздух
И ясный свет,
Им дорог
Тяжелый гнет воды
С могильной тьмой.