Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

я другое, невнятное, больше, громче меня
шепчет, шуршит изнутри.
падает вглубь, где все во всем,
смотрит из неразбавленной темноты.
говорит, говорит, говорит.
я вогнулось в себя, я себе много.

ничего никуда не вмещается.
от излишка памяти собирается
в слезных мешочках подсоленная,
непригодная для питья вода,
всхлипывает, ждет…
ну когда уже можно, когда.
преодолевая запутанную архитектуру
воплощенного я,
образуется недолгая легкая тишина.

хорошо, спокойно быть хрупким
биологическим веществом,
зная, что есть что-то помимо тела.
хорошо, спокойно, невозможно темно —
немножко об этом, немножко о том,
и музыка где-то.

решила к весне разобраться в ящиках письменного стола,
ибо накопилось столько пыли и памяти, что ни словом унять, ни платком утереть.
я вынимаю старые записные книжки, перемежающиеся с договорами на кредиты
в северлесбанке
и промсвязьбанке
и стальинвестбанке,
вынимаю открытки, подаренные одноклассницами,
конспекты по обществознанию,
руководство
по эксплуатации
электрической кофемолки.
но неожиданно вижу пожелтевший конверт
с надписью
игры двадцать второй олимпиады
и нарисованным юношей в синем спортивном трико.
в конверте одна фотография,
на которой незнакомые люди: старуха с суровым лицом, взрослый полноватый мужчина в очках в модной тогда тяжёлой чёрной оправе;
девочка, в которой минуту тщетно пытаюсь узнать себя.

так стираю пыль с мебели, вешаю занавески, мою посуду, жду мужа с работы,
не зная
ни индекса предприятия связи,
ни адреса отправителя.

Здесь что ни день — тоска пустая неизъяснима.
Преображенья храм в Песках и в эту зиму
зелёный, белый, один стоящий противу ночи.
Мы здесь чужие, мы здесь случайные, помилуй, Отче.

Мы скоро вырастем, мы скоро станем глазами листьев. И испарится тоска пустая, и будет жизнь нам
среди холмов, где львиный зев, где мак, где мальвы
в неосвящённой лежат земле и жаждут мая.

Заплачет небо густою синью с потекшей ручки,
и память будет пустой и стылой, а дождь беззвучно
щекочет кожу и щиплет губы, колотит в кровли,
кропит дорогу, окурки в клумбах и каждый корень.

Мы стали тихие; ни сна, ни голоса, ни прав, ни ярости,
сто лет подряд у нас под окнами горел боярышник.
И только птицы дворов, завьюженных страшным времени —
клевали ягоды, роняя в лужи сухие семечки.

И нет слов
человеческих.
Ни следа человечьего.
Ныне и присно.