Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

Сколько веков уже ни вдохнуть поглубже,
ни толком пошевелиться,
мысль о покое пульсирует гарпуном в голове.
Три кита вытягивают серебристые лопасти плавников,
расслабляют сведенные мышцы,
шепчут друг другу — так будет лучше, поверь, просто поверь.
Три кита шепчут друг другу на своем китовом — хватит.
Выгибают огромные, истертые спины —
через минуту свободы позвоночники с хрустом вдавливаются
в их тяжелые, распадающиеся тела.
Погружаются на прохладное дно гулкие новостройки, просыпающиеся дома, тихие лофтовые кофейни, чей-то любимый винный.
Cтарухам обратно в глотки заталкивает ругань вода,
Триер не успевает схватить камеру, но успевает подумать,
что, в общем-то, концептуальный финал.
Мясному крошеву городов на завтрак приносит водоросли,
приправленные подводной тоской, седой Магеллан.

Косточки памяти, слов, смыслов доедают беспокойные, вертлявые
то ли головастики, то ли мальки.
Человечьи позвоночники сжимаются в рыбьи, легкие становятся жабры,
руки-ноги — ребристые, скользкие плавники.
Кожа зарастает разноцветными чешуйками.
Три кита падают в глубь мутной воды уснувшими баржами —
донные рыбы заботливо их укутывают в вязкий, прохладный,
приятный уставшему телу ил.
Летучий Голландец расправляет рваные сухожилия парусов,
отрывает от липкого дна заржавленный киль.

голубой вагон летит-качается
там, где самый край света,
точнее, твердого тела.
истаивающие ландшафты кожи,
некогда уютные бока-берега.
там, где рай развоплотившейся тесной формы,
обрыв беззащитного скелета.
там, где костяная крепкая береста
редуцируется до несозданной, невесомой себя.
незачем больше в гравитацию
неподъемными пористыми туловами врастать.
точнее, попросту нечем.

скатертью-скатертью, шершавой клеенкой,
невыстиранной пеленкой
стелется дальний путь.
там, где кончается неосознанное, звонкое, человечье
начинается что-нибудь…
другая музыка. другая одушевленность.
мысль трансформируется в звук сама по себе,
не нуждаясь в таком атавизме, как речь,
не выбирая транслятором теплокровную емкость.
время растворяет всякую плотность,
вбирая зернистую память распадающихся вещей.
и тебя успокоит да приберет
в теплое нутро голубого вагона,
когда-нибудь и тебя
хрустящий комочек нервов-сказок-хрящей,
поизносившийся с изнаночных, лицевых,
весь такой непричесанный, ломкий.

Просто катиться без мыслей в промозглый лес,
отбивая обожженное тельце об острые камни.
Просто катиться в быстрый прохладный ручей,
остывать, размокать в хлебный безвкусный мякиш.
Наскребли по углам плесневелой грязной муки —
румяный рот набит теперь пылью, клопами, жуками.
По сусекам мели, в сметане валяли,
раскаленным маслом глаза заливали…
говорили — ну вот, скоро ты у нас
таким круглым, таким сытным станешь —
будет сегодня праздник, будет горячая еда папе-маме.

Просто катиться, прикрыв мучные глаза,
вспоминать темный сырой уют покосившегося амбара.
Нет, тогда я не слышал, как собирают дрова,
как по сусекам слоеных детишек метут.
Как их ставят студить на окошко, а те что-то плачут,
кого-то зовут, щурятся от липкого пара.
Нет, я не слышал, лежал в расфокусе,
в густой паутине раздет, разут,
точнее, разобран на незаметные глазу крошки.
В необитаемой тьме, пшеничное послесмертие
темней, чем мазут.
Нет, я не слышал, как они топят печь,
как просеивают сквозь сито муку,
шепча — тихо ты, осторожно.
Нет-нет, вы жуйте — медведь, заяц, лиса, не бойтесь,
так быстрее в мягкое злаковое небытие катиться.
И они, озираясь, жуют хрустящие глазки, сметанные бока,
приговаривая — это пшеница, просто пшеница.

те, которые неотсюда,
бесформенные на первый взгляд,
гудящие или тихие, все в подпалинах и разломах.
ходят неслышно, шумно вздыхают,
бесплотными ртами по привычке хватают спертый воздух.
ничего не надо. зачем их всех привели… братья-сестры? они? вот эти?
такие прозрачные — просвечивают деформированные кишки
и все рваное, что еще уцелело.
металлический кислый запах заброшенности, старости, смерти —
загустевший, душный, пропитывает насквозь
все, что смеялось, тревожилось, елось, пилось.
никто не уйдет целым, ровненьким, герметичным.