Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

невидимая птица одинока
невидимая птица некрасива

ложится тень на тонкие перила

холодным телом каменного блока
ложится тень холодным телом на

а помнишь как вчера ещё идёшь
и в слово птица входит слово нож

и видно как от клюва до хвоста
она линяет образом креста

на тонкие перила птицы тень
вчера ещё идёшь сегодня лень

холодным телом каменного блока
ещё идёшь вынашивая бога

потом еще… и улица летит
и бог летит над птицею бездвижной

свернёшь в проулок но шагов не слышно
посмотришь вниз а улица летит

у меня спросила речка,
у меня спросил кузнечик,
от чего сирень линяет,
кони по полю гуляют,
совы песни не поют,
знают только у да у,
лев рычит и ловит ланей —
узник низменных желаний,
кони, совы, лев и я,
лани, в поле полынья, —
ничего не смыслим в этом
содержаньи бытия.

я состою из этого стекла
вагона тусклого купе,
железа скрипа,
холодного стекла
и монолита,
запечатлевшего,
как вертится земля,
и поезд, отрезвлённый
клубом дыма,
скользит по рельсам
в хвойные леса.
такая, впрочем, в жизни полоса —
как бы режим холодного отжима.

и лиса хотела тоже
на оленя быть похожей
и стремительной походкой
удаляться прочь, но лось
проявил настойчивость,
и лиса теперь как лось
на деревьях сводит злость.

лось представил, окунь — это,
что на ниточке дрожит.
лев представил заяц — это
лист осиновый дрожит.
подчинив существованье,
лес разлёгся поперёк,
как в стекле у речки дальней,
отразился василёк.
на одно мгновенье, после
сон другое показал:
лошадь оголила дёсны,
укатилась на вокзал,
что-то, что уже не помню,
мне хотелось ей сказать,
били бубны, кошки пели,
осень плавала в метро,
из вагона вышли ели,
с ними Агния Барто,
по полям иное дело,
ноги чешешь об траву:
— как поэт мне ближе Бэлла
«вы протянуты к тому», —
говорит она неясно,
— собеседник я прекрасный
только Бэлле ни к чему.
разве стыдно быть поэтом,
мухам кукиши крутить,
сочинять про то, про это,
шапку набекрень носить.
так тоскливо шла беседа,
лучше б с лошадью про лето,
я про жулика-соседа,
а она про область света
«между нами и людьми».
словно окунь, словно заяц,
словно лось и царь зверей,
я дрожу пред мирозданьем
с лёгким, впрочем, опозданьем.
укрывает утро твердь.
ни одно, увы, созданье
не оправдывает смерть.

нельзя называть даже шепотом
непослушный рот держи за зубами
язык без костей на тяжелом замке
я не знаю кто станет ими нами
алфавит вокруг расходится пузырьками
заливается внутрь с перемолотыми мальками
не произносимый никем

нельзя плавать в воду
падать пить из колодца ручья копытца
были молоко с кровью
стали ледяные спины бока
искривленные лица
вода-вода приглушенная синева
незачем широко закрывать глаза
глазам ничего не снится

прозрачные угловатые полулюди
плачут куда-то в себя глубоко
чтобы не видел никто-никто
набухают наливаются изнутри
мутным тяжелым
это не избавляет не очищает ни от чего
коллективное бессознательное
глядит отовсюду черным-черно
обретает прозрачность
всякое неприкаянное
упавшее уставшее тело
плеск такая тоска темень

в отчаянье немоте
словно рыбы в воде
плавают вверх животами
подводные люди
сплошная водичка вода вода
расходитесь
если вам еще есть куда

Пятнистая Земун шевелит ушами, говорит о непознанном
на допредметном простом языке.
Говядина шкварчит на тефлоновом подсолнечном
о скорой внутриутробной тьме.
Механистический кайнозой —
рецессивный ген эпохи оледенения —
денно и нощно гудит,
утрачивая всякую тишину, как рудимент.
Мы впитали артикуляцию насилия
с горьковатым кроманьонским молоком матери,
впитали артикуляцию отчаянья
с гортанными звуками колыбельных,
словно белковый фермент.