Михаил Руушан - Новая мозаика

Я на сотках не ютился,
А имел бы сто гектар.
На жене бы не женился,
Пил не водку, а нектар.

Я подписывал бы чеки,
Но имел один изъян,
Не писал стихов вовеки
И не я был Руушан.

Старые вещи – прежние годы,
Милы вы сердцу, как оберег.
Вещи давно уже эти вне моды,
Им безразличен времени бег.

Прошлое – кресло с блёклой обивкой,
Фото на стенке – Хемингуэй.
Он меня встретил доброй улыбкой:
«Ты не грусти. Позови-ка друзей».

Витька – в Германии, Женька – в могиле,
Не с кем мне больше застолье делить.
«Знаете, Хем, Вы на этой вот вилле
Меня научите, как дальше мне жить».

Хемингуэй глубоко затянулся
И посмотрел почему-то на дверь.
«Знаешь, – прозаик слегка усмехнулся, —
Меньше, приятель, ты женщинам верь».

У соседа напротив – собака
И высокий, в три метра, забор.
Псина хочет свободу, не драку,
А в глазах молчаливый укор.

Пёс скулит и от скуки страдает,
Даже лаять ему «западло».
Что ей делать, собака не знает
И на кошек «забила» давно.

Только в этом «бескрайнем» заборе,
Что спасает от пьяных и коз,
Есть дыра – сосед сделал в запое.
Пёс туда может сунуть свой нос,

Он суёт и свободою дышит,
Так решён актуальный вопрос.
А снаружи забор «выше крыши»
И собачий чернеющий нос.

Капли дождя на пионах.
Дождь по коляске стучит.
Пара там глаз васильковых
Больно уж долго не спит.

Мир из коляски так чуден,
Где там пустышку сосать.
Путь от подушки так труден —
Надо головку поднять…

Цепко за палец схватиться,
Заулыбаться всем ртом,
И погулить, удивиться,
И «напрудонить» потом.

Кто же проказница наша?
Краше всех фей и девиц,
То не сомкнула Светлаша
Маминых длинных ресниц.

Осенью на даче заболел,
Всё казаться стало, как в бреду.
Сам себя, конечно, пожалел.
Всё простил огульно на ходу.

Гений я, но только для жены,
Я любовник – может, для старух.
Вру, что я не гну своей спины,
Вот блефую больше чем за двух.

Я её увидел в Стихах. ру.
С ней давно работал я в КБ.
Губы тонки, словно по шнуру,
Всё «Улисса» «мучила», Мюссе.

Видимо на пользу ей пошло,
Знать, стоял за кульманом поэт.
И ему, конечно, повезло,
Что разбился прежний силуэт [18].

На руках командировка.
Нет мне, кажется, покоя.
Так, собрался, есть сноровка,
И поехал в Бологое.

Полпути до Ленинграда,
И название благое.
Это мне, ну, как награда —
Бологое, Бологое!

Вот колёса бьют о стыки:
«Что такое? Что такое?»
А стаканы-забулдыги:
«Бологое, Бологое».

Помню этот тихий город,
Берег, озеро большое…
Был тогда «отчайно» молод
И влюбился в Бологое.

Он в лесах весь утопает,
В них грибы косою косят,
И опят никто не знает —
Грузди кузовами носят.

Там за лесом есть болота,
Где трясина – не по локоть.
Мужикам одна забота —
Клюкву сдать и заработать.

Вот конец командировки,
Штамп поставили на бланке.
Не нужны были верёвки,
Взял всего грибов две банки.

Было много приключений.
А сейчас я на покое,
И одно из увлечений —
Там одна из Бологое.

В жаркий день я на опушке.
Дятел долбит на суку,
А весёлая кукушка
Всё талдычет мне: «Ку-ку».

Славно пожил – раз «ку-ку»,
Погулял я наверху,
И сейчас готов на «бис»,
Но не хочется мне вниз.

Я любил – вот два «ку-ку»,
Целовал здесь на лугу.
А бессовестный пилот
Наблюдал, открывши рот.

Три «ку-ку» – я был любим,
Этот год неповторим.
Только скучно. Вам сказать?
«Дичь» привык я догонять.

Быт, семья – четыре, пять.
Всех «ку-ку» не сосчитать.
Я признаться вам готов:
Люблю мартовских котов.

День – к концу, длиннее тени,
Жжёт малиновый закат.
Понапишешь всякой хрени,
А потом и сам не рад.