Алексей Букалов - «Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

В другом письме к жене поэт пытается разглядеть будущее: «Хорошо, коли проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на аничковых балах» (XV, 180)

Писатель В.А. Соллогуб так определил ложное положение, в которое попал Пушкин: «Певец свободы, наряженный в придворный мундир для сопутствия жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж. Это он чувствовал глубоко» [497].

Приятель Пушкина А.Н.Вульф застал его в феврале 1834 года «сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что он возвращается к оппозиции…» [498]

Терпение его истощалось, шутовской кафтан оскорблял самолюбие. Конфликт был неминуем.

Пушкин мучительно размышляет. Он ищет аналогий в жизни предков, в судьбе литературных предшественников. Он рассуждает, например, в заметке «Вольтер» (1836 г.) о прусском короле Фридерике II, который… «не надел бы на первого из французских поэтов шутовского (в черновике «пажеского». – А.Б. ) кафтана, не предал бы его на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление» (XII, 80–81, 370).

Впрочем, как явствовало из исторических записок, монархи иногда умели находить и шутам дельное применение. В «Историю Петра» Пушкин заносит: «Петр послал в чужие края за казенный счет не только дворян, но и купеческих детей, предписав каждому являться к нему для принятия нужного наставления <���…> Возвращающихся из чужих краев молодых людей сам он экзаменовал. Оказавшим успехи раздавал места, определял их в разные должности. Тех же, которые по тупости понятия или от лености ничему не выучились, отдавал он в распоряжение своему шуту Педриеллу (Pedrillo), который определял их в конюхи, в истопники, несмотря на их породу». (X, 50–51).

В это же время Пушкин делает весьма знаменательное прибавление в свою библиотеку: приобретает книгу «Дормидошка – пустая голова, или Анекдоты о известном при дворе шуте Балакиреве. С присовокуплением исторических известий о происхождении шутов и жизни сего любимца царского» (Москва, в типографии Н.Степанова, 1836) [499]. Еще раньше, в «Записках Нащокина», Пушкин записывает анекдот про шута Ивана Семеновича и князя Потемкина (X, 191).

Вспомним, как часто встречается у Пушкина имя Арлекина, персонажа итальянской комедии масок. Арлекин был известен в России еще при Петре I (его, например, вывела в своей «Комедии о пророке Данииле» царевна Наталья Алексеевна). В Европе словами арлекин , гансвурст , пульчинелла или бураттино обозначали шута вообще. Признаки демонического происхождения во внешнем облике Арлекина отмечают некоторые исследователи итальянского театра: черная кожаная маска вызывает в памяти облик чёрта.

Пушкин снова вчитывается в «преданья старины глубокой», сопоставляет… Современный биограф поэта пишет о последних годах его жизни: «Друзья усматривали в поведении Пушкина неоправданную ревность, даже невоспитанность, и винили африканскую кровь, которая текла в его жилах. На самом деле это была накопившаяся боль человеческого достоинства, которое не было защищено ничем, кроме гордости и готовности умереть» [500].

Как «шутовской кафтан» воспринял Пушкин мундир камер-юнкера, пожалованный ему царем [501]. Несколько месяцев спустя он записал в дневнике: «Г<���осударю> неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. – Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (XII, 329).

Не был шутом и холопом прадед Ганнибал, никогда не был им и сам Пушкин, гордо сознававший свое истинное высокое звание первого поэта России.

«Пушкин-арап», «Пушкин-африканец» – эта формула отражает определенную литературную традицию, некий сложившийся штамп восприятия. Не будем забывать, что начало этой традиции положено самим Пушкиным.

В разное время понятие Пушкин-арап приобретало новые нюансы, наполнялось другим смыслом. При жизни Пушкина, как мы видели, эта формула использовалась «светской чернью» для травли поэта. Через сто лет после его смерти, с распространением нацистских и фашистских расовых теорий образ Пушкина-арапа использовался прогрессивными учеными и литераторами в контексте идеологического отпора этим взглядам. Не случайно, замысел (и начальные страницы) тыняновского романа «Ганнибалы» приходится на годы военной авантюры итальянского фашизма в Абиссинии. Новая волна интереса к происхождению Пушкина совпадает по времени с крушением колониальной системы и обострением национального самосознания народов, борющихся за свое национальное освобождение. Генеалогия великого русского поэта по-своему интересует и приверженцев африканской теории «негритюда», и противников расовой сегрегации в Соединенных Штатах. Эти последние опираются на традиции борцов за отмену рабства в Америке в ХIХ веке. Один из крупных деятелей аболиционистского движения видный американский поэт Джон Гринлиф Уитьер опубликовал в 1847 году острополемическую статью, посвященную десятой годовщине со дня смерти Пушкина. Вот как она начиналась: