Алексей Букалов - «Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Выразительное описание, но не согласующееся с историческими источниками. Ведь уже в 1714 году Петр издал указ о том, чтобы в Петербурге строили только каменные и мазанковые дома, а деревянные строения обшивали тесом [448].

Г.А. Лапкина в этой связи ограничивается комментарием общего характера: «То, что Пушкин допускал в романе некоторые анахронизмы, доказывает, что он хотел изобразить не просто тот или иной конкретный момент царствования Петра, но стремился создать общую картину жизни России того времени, показав ее наиболее характерные особенности, типичные для эпохи в целом.

Хронологические сдвиги такого рода не мешали общей исторической картине» [449].

Ни в коей мере не оспаривая этого в принципе верного вывода, попытаемся все же дать объяснение именно данному «хронологическому сдвигу». С одной стороны, картина юного Петербурга явно изображена с учетом взгляда самого автора, умудренного историческим знанием. Отсюда уточнения: «не украшенной еще… но уже покрытой…» С другой стороны, следует учитывать особенность видения Ибрагима, прибывшего в Петербург не из деревянной патриархальной Москвы, а из роскошного Парижа – города дворцов, мостов и регулярных парковых ансамблей. По контрасту Ибрагиму вполне могло показаться, что «во всем городе не было ничего великолепного». Не будем забывать и психологического состояния арапа, оставившего в Париже любимую и ежеминутно в мыслях к ней возвращавшегося. Пока еще его взгляд наполнен только любопытством, смешанным с грустью и тревогой. «Еду в печальную Россию» – эти слова из прощального письма Ибрагима и определяют, на наш взгляд, его первые впечатления от встречи с «новым отечеством».

Подводя итоги нашему краткому обзору «исторических неточностей» в «Арапе Петра Великого», было бы полезно, на мой взгляд, прислушаться к одному наблюдению над текстом и поэтикой другого пушкинского романа – романа в стихах.

«В художественном мире романа, – пишет И.М. Тойбин, – события развиваются в особом, «сдвинутом» измерении – ином, чем в эмпирической действительности. Отдельные хронологические даты, включенные в повествование, выполняют функцию психологических и исторических точек опоры, ориентиров, связывающих суверенный художественный мир «свободного» романа с реальной действительностью. Но сама связь эта тоже «свободна». Даты не складываются в последовательную, четкую хронологическую сетку, они сознательно не конкретизируются, остаются нарочно зыбкими, «недосказанными». И в этом постоянном мерцании «точности» и «неточности», историчности и вымысла глубокое своеобразие пушкинской эстетической системы» [450].

Думается, эта система охватывает и опыт первого исторического романа Пушкина, как бы единым кровообращением связанного с любимым детищем поэта – «Евгением Онегиным».

Упреки в «анахронизмах», адресованные историческим романистам, пытался упредить еще И.И. Лажечников в прологе к своему «Басурману» (1838 год): «Таких анахронизмов (заметьте: не обычаев, не характера времени) никогда не вменю в преступление историческому романисту. Он должен следовать более поэзии истории, нежели хронологии ее. Его дело не быть рабом чисел: он должен быть только верен характеру эпохи и двигателя ее, которых взялся изобразить. Не его дело перебирать всю меледу, пересчитывать труженически все звенья в цепи этой эпохи и жизни этого двигателя: на то есть историки и биографы. Миссия исторического романиста выбрать из них самые блестящие, самые занимательные события, которые вяжутся с главным лицом его рассказа, и совокупить их в один поэтический момент своего романа» [451].

Первые отклики на роман о царском арапе – из пушкинского круга. Языков по получении «Северных цветов» на 1829 год (вышли в свет в конце декабря 1828 года) пишет Вульфу (3 февраля 1829 года) о «подвиге великом и лучезарном», совершенном Пушкиным. Через три дня Языков пишет брату: «В «Северных цветах» – лучше всего отрывок из исторического романа Пушкина: он чрезвычайно верно изображает характер времени происшествия – дай Бог, чтобы кончил» [452]. (Как видим, опасения были и у Языкова.)

Следующий эпизод, имеющий отношение к восприятию романа, связан с анонимным характером публикации пушкинского отрывка. Вспоминает критик и драматург П.А. Катенин: «В деревню писал ко мне О.М. Сомов, уведомляя, что он вместе с бароном Дельвигом намерен издавать «Литературную газету», и прося в нее присылок; я начал отправлять туда по кускам свои «Размышления и разборы» [453]. Между тем попалась мне там статья без подписи под заглавием: «Ассамблея при Петре Первом»; я узнал перо Пушкина и спросил у Сомова: справедлива ли моя догадка? Он отвечал, что нет, что писал другой, кого, однако, назвать не может, ибо автор желает быть неизвестным. Не очень ему веря, я черкнул наоборот, что тем лучше, коли есть другой, и давай Бог третьего, кто бы писал не хуже Пушкина. Хитрость не удалась, и Сомов признался с позволения сочинителя, который, видя, что меня обмануть нельзя, взял письмо со стола и в кармане унес домой» (1852 г.) [454].