Алексей Букалов - «Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Чтобы обосновать именно такое толкование понадобятся, конечно, дополнительные разыскания. Однако позволим себе напомнить, что в пушкинском круге имелась шутливая традиция помещать литературные персонажи в «дурдом». (Не столь серьезно, разумеется, как этот сделал сам Пушкин, определивший Германна в Обуховскую психбольницу.) В эпиграммах и пародийных куплетах весь пишущий мир, братья-писатели поселялись в сумасшедший дом, как, например, у одного из пушкинских старших друзей И.И. Дмитриева (1760–1837):

Особенно славился этим другой поэт и пушкинский знакомый А.Ф. Воейков (1777–1839), поместивший среди героев своей сатиры «Дом сумасшедших» самого Пушкина! Ю.М. Лотман подметил, что «определение русского Парнаса как “сумасшедшего дома” бытовало в литературном окружении Войекова» [906]. Добавим: в собрании поэтов всегда найдется место и другому служителю муз – художнику!

В одном из вариантов вступления к “Домику в Коломне” (1829) есть такие строки:

На обороте этих стихов Пушкин набросал автопортрет и профиль великого итальянского поэта Торквато Тассо. Согласно легенде, Тассо был заключен в сумасшедший дом из-за своей несчастной любви к графине д’Эсте. Сама поэма «Домик в Коломне» написана в размере итальянских «Торкватовых октав» [907].

Вернемся, однако к записке. Слово Romano повторено переводчиками как имя: Романо (XVI, 390). Такой перевод, как представляется, тоже следует уточнить. Romano – это ведь не только имя собственное, но и определение, обозначение происхождения – «римлянин». Если вспомнить, что в конце мая 1836 г. К.П. Брюллов по высочайшему повелению приезжает в Петербург (через Одессу и Москву) именно из Рима [908], то эпитет, данный Соболевским, свободно владевшим итальянским языком, вполне понятен и уместен – «римляни н» Брюллов!

Это, строго говоря, не пушкинский текст. Но он добавлен к посланию, подписанному Пушкиным, входит в собрания его сочинений, начиная с 1938 года, и поэтому тоже должен быть тщательно выверен.

Внимательное чтение «итальянских вкраплений» у Пушкина, как мы убедились, раскрывает новые штрихи и в его творчестве, и даже в биографии. Знаменитый историк В.О. Ключевский справедливо заметил: «О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и не скажешь всего, что следует».

Подходил к концу ясный зимний день, первый день нового 1993 года. Остров Эльба приближался, медленно увеличиваясь в размерах. Приветственно просигналив низким гудком, наш паром причалил к пирсу города Порто-Феррайо и как допотопный библейский кит извергнул из своего чрева вереницу автомобилей. Через несколько минут мы уже ехали вдоль каменистого берега в сторону отеля, сверяя маршрут по карте. Около первой же смотровой площадки на окраине города остановились. Холодное море где-то внизу шумело, набегая на скалы, поднимая фонтаны брызг, чайки низко скользили над водой. А наверху, на горе был хорошо виден утопающий в зелени и освещенный заходящим солнцем желтый дворец – зимняя резиденция Наполеона Бонапарта – главная достопримечательность итальянского острова Эльба.

Все выглядело почти как иллюстрация к романтическим стихам Пушкина-лицеиста, написанным в 1815 году, «Наполеон на Эльбе»:

Биографы отмечают, что эту историческую элегию Пушкин написал по получении в Петербурге известия о бегстве Наполеона с острова Эльбы и о его новом воцарении после победы, одержанной над Бурбонами. Пушкин приводит страстную исповедь узурпатора и вновь обращается к описанию пленившего его воображение итальянского «таинственного острова»: