Николай Доризо - Я сочинил когда-то песню

Уверенный в себе,
Самодовольный,
Усталый
От читательских похвал?

Нет!
Эти строки
С дерзостью крамольной,
Как перед казнью узник,
Он писал!

В предчувствии
Кровавой речки Черной,
Печален и тревожно одинок:
«Я памятник воздвиг себе
нерукотворный» —
Так мог сказать
И мученик
И бог!

Нет,
он не умер.
Тот последний миг,
Тот пульс
в прожилках
Все еще не тает.
Он умирает
на руках моих,
Он умирает.
Так было век назад,
И так сейчас
Конца и края нет ночи метельной.
О, как он жив
До бледности смертельной,
Жив
до слезинки
Из усталых глаз.
Теснится
в стужу
Дымная толпа,
Глядит
с немой надеждой
На ворота,
И я стираю
С пушкинского лба
Своим платком
Святые капли пота.
Я хоронил
своих друзей
не раз.
В быту
живой о мертвом
забывает.
Но он не умер,
оттого сейчас
Такая боль:
он жив.
Он умирает.
Сижу я,
веки медленно смежив,
Божественные строки повторяя!..
Да. Так он жив,
что, даже умирая,
Он снова жив.
И будет вечно жив.

Устав от суеты мирской,
В благом молчанье одиноком,
Мой Пушкин,
каждою строкой
Я говорю с тобой, как с богом.
И повторяю вновь и вновь:
Твой пламень время не остудит.
Тебя, как первую любовь,
России сердце не забудет!

Едва
он умер,
тихо,
величаво,
Как в тот же самый миг
и навека
Пришла
на Мойку
Пушкинская слава
Пришла,
как на Сенатскую
войска.
Она
пришла к нему
в дыму метели
В салопчике,
в душистых соболях,
Пришла
в худой студенческой шинели,
В тулупе,
В чуйке,
В стоптанных лаптях.
Пришла,
И на гранитном пьедестале
Доныне,
До сегодняшнего дня.
Ее цветы живые
Не увяли.
Они,
как трепет
Вечного огня.
Пришла,
как гимн,
Пришла,
как «Марсельеза»,
Пришла,
неправде
глянула в глаза —
В слезах
любимой дочери
Дантеса,
Что,
как убийцу,
прокляла отца.

Когда встречаю я
приезжего собрата
(К тому ж
он мне
не родственник,
не друг),
Я почему-то
жалко,
виновато
Пред ним
как бы заискиваю
вдруг.
И так его судьба
меня тревожит,
Как будто в том я
перед ним в долгу,
Что от природы
все же я могу,
А он
при всем желании
не может.
Себя
ему
я в жертву приношу,
Как будто с ним
мы связаны до гроба,
С угодливой покорностью
твержу:
— Что делать, брат,
не классики мы оба!
Но если
злая чья-то пятерня
Коснется
моего предназначенья,
В миг униженья
осенит меня
Божественного дара
ощущенье.
В тот миг,
как будто заново рожден,
Едва во мне обида зазвучала,
Я радостно
и яростно силен
Тем, что могу
всю жизнь
начать сначала!

О, эти выясненья отношений,
Я злее ссор
и, может быть,
мудрей.
От ссор
мы ждем не ссор,
а утешений
В сознанье
явной правоты своей.
Я ссориться с друзьями
не умею,
Я в ссоре
перемирья
не ищу.
С приветливою речью онемею,
С улыбкою
обиды не прощу.

Чувствительней
с годами становлюсь,
Сентиментальней
становлюсь с годами,
И хоть я знаю цену мелодраме,
Над вымыслом слезами обольюсь.
Я обольюсь над вымыслом слезами,
В тот вымысел поверивши всерьез,
И в освещенном
людном кинозале
Вдруг
виновато
испугаюсь слез.
Святую жалость к людям
от людей
В платок,
как насморк,
спрячу воровато,
Чтоб молодой иронии бравада
Не посмеялась
невзначай над ней.
Ребенка усмирю в себе,
врасплох
Застигнутый
двадцатым
взрослым веком
Мол, надо быть
серьезным человеком
В эпоху,
что серьезней всех эпох.
Я так боюсь своих невольных глаз.
А Пушкин плакал,
плакал, не скрывался,
Над вымыслом слезами обливался
И был,
ей-богу, не глупее нас!

Со мной
хорошо тебе,
Коля?
Сегодня совсем ты другой.
Не знаю я,
что ты такое,
Не знаешь ты,
кто я такой.
Нет,
зеркало нас не сближает.
Стою
перед этим стеклом —
Как будто
состав
отъезжает,
А ты —
за вагонным окном.
Все дальше ты,
все отдаленней,
И все непонятнее мне,
Чужой
и совсем посторонний
В стеклянной своей глубине.
Я знаю,
кто этот прохожий
И кем родила его мать,
Но кто ты —
плохой ли
хороший —
Вот этого
мне не узнать!
Умен ли ты,
мне неизвестно,
Силен ли ты,
мой дорогой?
Поэтому
так интересно
И так мне печально
с тобой.
Ищу тебя
снова и снова
Пером,
что острее, чем глаз,
Скажи мне,
хоть строчка,
хоть слово
Останется ли после нас?
И нет нам
друг с другом
покоя,
На кладбище
будет покой, —
Не знаю я,
что ты такое,
Не знаешь ты,
кто я такой.