Антология - Советская поэзия. Том второй

Я северянин. Нивх.
Мне колыбель — метели,
С рожденья я на «ты»
С бураном и тайгой.
И где бы ни был я —
Везде мне снятся ели,
И, словно предков зов,
Я слышу ветра вой.
Конечно,
Есть края,
Где вся земля — ручная.
Конечно,
Есть края,
Где зреет виноград.
Но там — я только гость,
Там по тебе скучаю,
О край суровый мой.
Я новой встрече рад.
И я иду туда,
Где кочевали деды.
Я пью истоки рек,
И радуюсь я вновь,
Когда один в кустах
Иду медвежьим следом
И слышу, как во мне
Опять играет кровь.
Угрюмая тайга
Меня встречает нежно,
А реки резво мчат,
Играючи, звеня.
Да разве есть края
Под солнцем иль под снегом,
Чтоб звали так меня,
Как ты, моя земля!

Аил мой милый… Дикая природа.
Не новый дом от гор невдалеке,
мой добрый дом, хранящий сказки рода,
где дым над крышей в сладком завитке,
где можно от восхода до захода
играть на камышовом чердаке…

Летела юность, как сплошная шалость,
рвала цветы и припадала к ним,
как будто это к матери прижалось
дитя — и стало с матерью одним…
Босая юность… Мы к тебе не жалость,
а зависть удивленную храним.

В горах росла я. Эти склоны — голы,
те — в зелени дымящейся, как шерсть…
Люблю высокогорные просторы.
Вы, горы, словно жизнь,
а в жизни есть пустые склоны,
что не красят горы, и все,
чего в родных горах не счесть…

Но юным днем, голубизной сиявшим,
в хрустальность и прозрачность первых слов
война вломилась самолетом вражьим,
шипеньем бомб над сказкой тихих снов,
над Ала-Тоо, над знакомым кряжем,
над родиной — основою основ.

А мама умерла. Ушла так рано.
Другим мои капризы не нужны…
Жить без нее так страшно и так странно.
Но мама — это где-то до войны.
А у меня — зеленая поляна
да там речонка в полторы волны…

Как горько надо мной склонились ивы,
как горько отвечало эхо скал,
как будто голосок его пугливый
со мною вместе мать мою искал…
А шквал трепал кустов прибрежных гривы,
седые ивы за косы таскал…

Спросите, как я выросла без мамы.
Я расскажу, как ласковы арчи {270} 270 Стр. 780. Арча — среднеазиатский вид можжевельника.
и как лучи рассвета горячи,
как скалы научили быть упрямой,
как горы говорили мне: «Молчи!
Не унывай. Ходи легко и прямо…»

И молодость любви была полна,
не важно, что была она сурова,
что обожгла великая война
все камышинки у родного крова,
любила так, что умереть она
была готова — и воскреснуть снова!

Я вспоминаю это все не часто,
задевши память кончиком пера…
А дни идут,
а годы мчатся,
мчатся, и вот все чаще — эти вечера,
когда, нахлынув, сердце рвет на части
та славная и трудная пора…

У древней башни купол набекрень —
как старый шлем, во вмятинах и шрамах.
И вход забит…
А сбоку, на бедре,
дыра зияет, как сквозная рана.
Как дерево, истлели кирпичи,
в изломах трещин обнажая торец,
слиняли краски в солнечной печи,
и письмена затейливые стерлись.
А мимо — мчит асфальт,
и новый клуб
напротив
окна в удивленье пялит.
Еще он просто по-мальчишьи глуп —
в него пока не заложили память…
Он думает о башне:
«Ну и ну!
Впервые вижу древность таковую.
Чего она торчит здесь, не пойму?
Давно бы ей пора на боковую.
Сломать ее, поставить новый дом…»
Он слишком юн еще
и, как ни хочет,
никак не может разобраться в том,
что с башнею напротив происходит.
Зачем приходят люди и опять
колдуют над орнаментами теми
и, ветхие, готовые упасть,
упорно восстанавливают стены…
Нет, он понять не в силах!
Для него
тут только разорительная смета,
ему противно башни торжество,
в нем сантиментов нет
ни сантиметра.
Он не постиг, едва свой путь начав,
что жить нельзя без прошлого
и тени
на этих вот истлевших кирпичах
укрыли память прошлых поколений —
их чаянья,
их боль и мастерство —
то, без чего и не было б, пожалуй,
сегодняшней разумности его,
его красы и стройности поджарой;
что времени не рвущаяся нить
вручается в безвестное идущим —
и так порою важно им
сравнить,
поставить рядом
прошлое — с грядущим…