Антология - Советская поэзия. Том второй

А кони мчатся в золоте холмов,
Табун, приговоренный к вечной скачке, —
Мерещатся над крышами домов
Хребты коней в божественной раскачке.

Табун, который облакам — пример,
Летит, загадочный в любом своем усилье.
У осени — своя система мер
И собственные кони в карусели.

На черепичных треуголках дач
Еще журчит, бог весть откуда, ливень.
Там кони листопада пьют из туч,
А ветер им расчесывает гривы.

Ты приходишь ко мне не сразу, а как бы понемногу —
то в товарище,
то в женщине,
то в минутном знакомом.
Ты приходишь ко мне не сразу, а как бы понемногу.
И я не могу собрать тебя в одного человека,
которого я когда-то знал…
Ты раздробился, и напрасно
искать тебя, потому что я
всюду вижу твои копии,
которые близки тебе
только своими случайными признаками.
Эти копии яростно враждуют
между собою.
И все же это ты…
Только низкую душу
можно собрать по частям.
И снова ты придумываешь себя,
чтобы казаться не тем, кто ты есть.
Ты хочешь быть идолом
всех вероучений
и полководцем всех армий,
даже враждующих между собой.
Скажи: что я должен делать,
если в иконных брызгах ста зеркал
я теряю твой облик?
А когда ты выносишь вперед руку,
я не знаю для чего:
для удара или для рукопожатья?
Скажи: что я должен делать,
если ты приходишь ко мне не сразу, а как бы понемногу?
Я не могу собрать тебя
в одного человека, которого я когда-то знал.

Свободен Пушкин — в небе свободно.
Свободен Шевченко — имеет право
Отныне ездить когда угодно
Хоть от Кавказа и до Варшавы.
В люди его предлагали вывести:
«Иди на задних лапках за нами».
Ему сулили царские милости
И соблазняли его чинами.
Ему похвалы выдавали законники —
Грехов отпущенье в письменном виде.
Его исключали из светской хроники:
Из этого, думали, что-то выйдет.
А после, глазки прищурив заячьи,
Храня в зрачках ледяной заслон,
К нему приглядывались, размышляючи,
Во сколько монет обойдется он.
Почем она, улыбка поэта?
За сколько и кто подхихикнуть может?
«Смейся!» — велят. Несмотря на это,
Губы поэта гримаса корежит.
Пытают, грозят — пошло, томительно, —
Слова словно погреб,
Слова как грязь…
Доволен царь, когда сочинители
Показывают зубы, только смеясь!

Одного — повесили, другой — веселится,
Один — во злате, другой — во зле.
А ты сквозь набрякшие подлостью лица
Плывешь, плывешь, как лодка во мгле.
На берег выйдешь — там тоже пусто,
Но — снова смейся! Не потому ли
Шевченко смеется, словно Пушкин,
Который только что встретил пулю.
Над мертвым Пушкиным царь колдует,
А ты свободный — над всем встаешь,
А судьи почтенные негодуют
И в пальцах унять пытаются дрожь.
Клеветники по следу пущены —
Наивернейшие слуги застенка…
Над непросохшею кровью Пушкина
Уже проступает кровь Шевченко.

На царских поминках — зловонный ладан.
Есть ярость, когда свободы нет.
Поэт умрет за народ, коль надо,
А это значит — вечен поэт!
Друг другу видны и слышны давно вы,
И вдоль дороги — то здесь, то там —
Яблони важно кивают вам,
А на ладони — цветок пунцовый,
Словно бы с кровью пополам.

Когда тот польский педагог {277} 277 Стр. 792–793. Когда тот польский педагог… — Имеется в виду Януш Корчак (наст. имя Генрик Гольдшмит) — писатель, педагог, врач, героически погибший в фашистском лагере смерти вместе со своими воспитанниками в 1942 г. ,
В последний час не бросив сирот,
Шел в ад с детьми и новый Ирод {278} 278 Ирод (73-4 гг. до н. э.) — царь Иудеи. На престол был возведен римлянами.
Торжествовать злодейство мог,
Где был любимый вами бог?
Или, как думает Бердяев {279} 279 Бердяев Николай Александрович (1874–1948) — русский философ-мистик. ,
Он самых слабых негодяев
Слабей, заоблачный дымок?

Так, тень среди других теней,
Чудак, великий неудачник.
Немецкий рыжий автоматчик
Его надежней и сильней,
А избиением детей
Полны библейские преданья,
Никто особого вниманья
Не обращал на них, ей-ей.