Шицзин

Посажены были катальпа и тут —
А люди и нежат деревья, и чтут [287].
Я мог на отца лишь с надеждой взирать,
Была мне привычной опорою мать.
Мои волоса не от их ли волос,
Не я ль к материнскому чреву прирос [288]?
О небо! Иль не было лучшего дня,
Чем тот, когда ты породила меня?

На ивах зеленый, блестящий наряд,
И звонкое слышится пенье цикад;
И воды глубоки, над ними в тиши
Стоят тростники и густы камыши.
А я точно челн — по течению вод
Скользит он, не зная, куда приплывет!
О, сердца тоска и глубокая боль!
И сном мне забыться нельзя от забот.

Спокойно, спокойно ступая ногой
Свой бег умеряет нарочно олень;
Чтоб самок своих отыскать, поутру
Фазаны призывней кричат, что ни день.
А я, точно древо гнилое, стою,
Оно без ветвей увядает одно.
О, сердца тоска и глубокая боль!
Узнает ли кто, как страдало оно?

Бегущего зайца мы видим, и то,
Бывает, кто-либо спасает его.
Коль труп незнакомый лежит у пути,
Кто-либо всегда погребает его!
Но черствое сердце теперь у царя,
И мой государь не смягчает его.
О, сердца тоска и глубокая боль!
И слезы текут, не смиряя его.

Ты принял легко, государь, клевету,
Как будто заздравную чашу вина;
Меня не любя, на досуге своем
Не стал проверять ты, была ли вина.
Срубая, дай дереву крепкий упор,
Вдоль жил направляй, если колешь, топор -
Преступных оставил по воле ходить,
Лишь я без вины осужден на позор.

Что выше бывает, чем гор вышина?
Что глубже идет, чем ключа глубина?
Не будьте легки на словах, государь,—
Бывает, что уши имеет стена.
Пусть он не подходит к запруде моей,
Мою да не снимет он с рыбами сеть [289]!
Тот, кто без вниманья оставил меня,—
Что будет со мною — не станет жалеть!

Высоко ты, небо, в величьи своем;
Отец наш и мать — так мы небо зовем.
Не знаю на нас ни греха, ни вины,
А смуты в стране велики и сильны,
И небо великое в гневе на всех,
Смотрю на себя и не вижу, в чем грех;
А кары великого неба сильны...
Смотрю на себя и не вижу вины.

Не с ложью ли смута сплетясь разрослась,
Когда, государь, допустил ее ты?
И смута еще и еще разрослась,
Когда ты поверил речам клеветы!
Коль гневом ты встретил бы ложь, государь,
То сразу бы смута смирилась без сил;
Коль милостью истину встретил бы царь —
То сразу бы смуте предел положил.

Великие клятвы [290]ты часто даешь,
А всё разрастаются смута и ложь.
Доверился людям, чье дело — разбой,
И яростней смута встает пред тобой.
Разбойничьи речи для слуха сладки,
А смута и ложь и сильны, и крепки.
Свой долг позабыв и добра не творя,
Готовят советники гибель царя.

Храм предков, гляжу,— величав, величав —
Достойный правитель построил его;
Я вижу порядок великих начал —
Мудрец, заключаю, устроил его.
Стремление зрю в человеке другом —
Обдумав его, разбираю его.
А заяц — хитрит он и скачет петлей —
Собака навстречу, хватает его.

Деревья, что стали гибки и мягки,
Сажали для нас благородства мужи.
Услышишь случайных прохожих слова —
В них сердцем отделишь ты правду от лжи [291].
Великие в мире родятся слова
И прямо исходят из уст без труда,
А речи льстеца, точно шэны поют,—
На важном лице не увидишь стыда.

А тот, кто клевещет,— какой человек?
Жил в травах густых он, в излучинах рек;
Нет мужества в нем, нет и силы в руках,
Призванье его — быть лишь к смуте путем,
Опора гнила, как стопы в гнойниках!
Откуда возьмется и мужество в нем?
Хоть тьма у тебя начинаний больших,
Но много ль сторонников будет твоих?

Что ты за человек, не знаю я,
Но замыслы твои опасны. Кто ты?
Приблизился к моей запруде ты,
Но не зашел зачем в мои ворота?
Кто спутник твой — шел следом за тобой?
То Бао, он стоял у поворота.

Два человека шли друг другу вслед;
Кто создал мне несчастье так сурово?
Приблизился к моей запруде ты,
Зачем же не вошел утешить словом?
Таким вначале не был ты — теперь
Не счел меня достойным дружбы снова!