Дилан Томас - Сюрреализм по-английски

Нет, вы несносны, Хобарт, я просто не в силах вас слушать.
Будьте добры, передайте Мэри о билетах на вечер.
Ах, опять эта иволга! Какой чудный вид
Из окна! — Ну с чего б это я так хрипела
Да выла, как ненормальная, Хобарт?
Прямо в гостиной… Это, право, неделикатно.
Вот уж воистину: гебефрения плюс
Явная тяга к ужасным вещам. Где же мой барбитал?
Ох эта Мэри, вечно забудет оставить его у курильницы.
Ишь ты, затих, еще дергается, но слабее, слабей…
Славный денек. Встану не раньше четверти третьего.
Как тихо кругом… Блаженство! Сон — дело святое.

Кайф! она охотится в бухте! он запрыгивает
в водоворот! она наклоняется над тележкой из
слез великана, которая, словно конус лавы, сплюнутый
с вывихнутого кулака косоглазого опизденевшего
старшеклассника, замерзает в растворе! он вскидывает
руки в райской измене, гигантское У его
шизующих любовных нервов молотит как пойнсан под
градом своих же гвоздей по стеклянной двери
тусняка, мешающего ей пройти на эти божественные
пастбища, которые она засыпала мужским мясом, всё равно как камнями!
О роковая стервоза!

Пацан, их детство было похожим на груду овсяного печенья.
Я нужен тебе, а ты мине, амнямням. А потом вдруг оказалось,

что кто-то всегда чего-то теряет и никогда не знает, чего.
Всегда так. А они, засранцы, так любили есть бутерброды
с маслом и сахаром, мышки лизали половицы,
когда они ложились в кроватку, обвивая белыми хвостиками
дребезжащие зерна мрамора. Лонг лив глюкоза,
которую эти детки жрали, раздавали, курили, в виде
пузатых шоколадок. Мои прыщики, мои писечки! малипусечки.
Так и росли они хохотушками-соснами.

Ты носила бумажную блузку с портретом Эдгара Аллана По,
поделенную на квадраты, и в каждом — Эдгар Аллан По.
У тебя были светлые волосы, ты была смазливенькая.
Ты спросила меня: «А правда, что все мальчишки считают девчонок дурами?»
Я вдыхал затхлый запах гостиничного номера с видом на море,
оставшийся в твоих волосах, скрепленных шпилькой с портретом Джона Гринлифа Уитьера.
«Нет, — сказал я, — наоборот, это девчонки думают, что все мальчишки с приветом».
И потом мы вместе читали «Занесенных снегом»
И бегали как угорелые по чердаку,
так что с моих голубеньких туфель с портретом Джорджа Вашингтона,
Отца Нашей Нации, в нескольких местах аж обсыпался лак.

Мама ходила по комнате с расческой «Вальсы Штрауса» в волосах.
Мы чуточку отдышались и спустились вниз только для того,
чтоб попить чаю из чашек с портретом Германа Мелвилла
И еще с иллюстрациями к его книжке «Моби Дик» и к его новелле «Бенито Серено».
А потом пришел папа в своем галстуке с портретом Дика Трейси и сказал: «Молодежь,
а как насчет выпить?»
Я сказал: «Давай выйдем.»
И мы вышли на веранду и влезли на качели с портретом Авраама Линкольна.
Ты уселась на глаза, рот и бороду, а я сел ему на колени.
Во дворе через дорогу стоял снеговик, он держал помятую крышку от мусорного бака,
похожую на сумасшедшего английского короля Эдуарда Третьего.

По венам поплыли эскадры,
Негромкие всплески у ватерлиний,
И чайки качаются на соленом ветру.

Утро настало. Страна проспала всю зиму.
Окна заткнуты шкурами, во дворе груды
Окоченевших собак, и руки неуклюже сжимают тяжелые книжки.

И вот мы проснулись и встали с кровати и завтракать сели —
Ликующие голоса в кровяном порту,
В тумане высятся мачты, и в солнечном свете снасти скрипят.

И вот мы поем и тихо танцуем на кухонном полу.
Тело наше словно бы порт на рассвете.
Мы знаем, что капитана не будет весь день.

Я сижу в одиночестве поздно ночью.
Я сижу с закрытыми глазами, мысли проносятся сквозь меня.
Я сопротивляюсь, а не плыву по течению.
На болоте таинственная мать зовет своих цыпочек, их засосало трясиной.
Я люблю эту Мать.
Я враг этой Матери, дайте мне меч.
Я сигаю ей в рот, забитый водорослями.
Я лечу одинокой щепкой сквозь стратосферу, оставляя огненные следы!
Я шагаю выпрямившись, одежды хлещут по пяткам,
Я бегу прижимаясь к земле, как испуганный зверь.
Я шаровая молния, высеченная дровосеком из волчьего живота,
Я плыву, словно солнце, над избушкой на курьих ножках,
Я сижу, словно лошадь, в ветвях каштана, и пою,
Я человек, запертый в дупле дуба, я жду молнии,
потому что меня выпускают только в ненастные ночи.
Я спешу, словно форель со стальной головой, к своей матке-горе,
чтобы жить в той реке, где я родилась, глотая новую воду.