Array Антология - В координатах мифа

вон там неверно стелется
крупа для мертвеца,
на клочья облак делится,
и древо ждет конца.

Где счастье, дело жизни, где любовь?..
Кто рассудил, что скучно в одиночку?
Вычерчиваю взглядом вновь и вновь
единственную горизонта строчку.

Неспешно берег меряет волна
в локтях, саженях, шепчет и ворчит,
здесь тайны поднимаются со дна,
здесь каждый камень золотом блестит.

Из жизни чьей скругленный черепок
меня на дюнах царственных нашел?
Вдруг чайка – ах! – язвительный смешок —
кричит, что кто-то пожил хорошо.

Ей невдомек, что тошно в одиночку
сидеть, уставясь в горизонта строчку…

Прострелом в спину – здравствуй, Петербург!
Дар, fat, душа и вечное проклятье,
и счастья и предательства печать ты,
стреляй же точно в спину, Петер-БУРХ!

Ты, бледный и больной, все так же нужен —
и стертые о цепи зубы львов,
и псов твоих осипших лай по стуже,
всяк час я сострадаю мощь оков.

Новы, знакомы (как же пахнут дурно!)
все коридоры-улицы твои,
строги их лики там, а здесь – сумбурны,
каким сваял тебя творец, живи!

Вериги белых суток не ржавеют,
здесь дамам кавалеров приглашать:
Минерве – да, Кассандре, той – с Энеем,
profanum vulgus зрелищ подавать.

Здесь ветром подпоясан, век в молчанье
царь Петр не склонит медной головы,
когда мелькнете крошечные вы,
совокупясь в регистре иль венчаньем.

Не упусти же шлейф ветров коварных,
что студят грудь чахоточных и дам,
о, bestia благословенный, странный,
бог эпитафий и эпиталам!

В лугах занавесной парчи
златые мерцают цветочки,
притворщик в дырявых носочках
без туфель – отменно молчит.

В тот миг сиротливо скрипит
у выхода половица,
секундная стрелка мчится
и шарика труп висит.

Забавы и фальши знаток
приметил в окошке движенье —
не публик имущих скольженье
туда, где оплачен биток.

Мальчонка измотан уже,
как arlecchinata он хнычет
для няньки и пальчиком тычет
в коробочку из-под драже!

– Ведь клоун конфетки не съел?
Скажи, а не болен он, няня?
Мышонку не страшно в кармане,
быть может, удрать он успел?

Ах, няня, мне надо бы знать,
что песика не запирают,
вернемся!.. – и он уж рыдает,
а няньке его утешать.

В окошке – движенье.
Притворщик в носочках,
Секундная стрелка…
Нет, занавес!

Тих и душен угол съемный,
чердака полночный плен,
непременный стон колен,
многоточие помпонов…

Здесь в разгар небесной тризны [8],
сам-то цел и невредим,
белолицый Никодим
все вздыхает с укоризной:

– Эх, сердечный мой напарник,
где ты странствуешь теперь;
шапито открыта дверь,
жив-здоров инспектор-скарбник,

место свято на канате
на везенье, на беду,
по душевному стыду
помянул тебя, приятель.

А по крыше тихо катит
запоздалая луна,
не противится она
ветра зову и объятьям.

На межзвездном на манеже —
та же тризна, вечный пир,
но уже свой балансир
милый друг надежно держит.

В галерке – людно, в партере – ленно,
в буфете – пусто, в кулисе – душно,
качнулась сцена обыкновенно,
упал и умер актер мгновенно.

Оркестр звуки еще взметает,
и Quanto e bella [9] все ожидают,
и все картинно, и ночь степенна,
луна лишь знает, она кивает.

Толпа свистела в пылу протеста,
а после тело снесли на место.
И был персона уполномочен,
в делах удачен, в расчетах точен.

Пред ямой в свете паникадильном
вздыхалось чинно и изобильно —
о том, что музы взялись за дело:
вакантна маска и Quanto e bella.

Гаснет свет (изъян эпохи), но Мадам хватает кисть:
клоун, карлик кособокий – акварелью налились.

Не снимай, паяц, улыбку, дай в сырой ночи ответ:
этой хрупкой Дамы скрипку ты расслышал или нет?

Ты, мерзавец и опоек, не освистан, не польщен,
над твоей могилой воет эта Баба, дух твой вон!