Array Антология - За границами снов

Что же нас околдовало
на развилке трех дорог —
блеск восточного металла
или аленький цветок?

Пора неспешными шагами
спуститься в собственный Аид,
где совесть безмятежно спит,
где каждый уголок забит
мертворожденными словами.

Пора, превозмогая стыд,
перелистать больную память.
Какие счеты между нами,
чей божий дар семью дверями
от света белого укрыт.

Пора замшелой мелодраме
придать неотразимый вид.
Пусть, как тогда, оркестр звучит,
и пусть лоза кровоточит
коньячной выделки слезами.

Пора оправдывать кредит,
до дна исчерпанный долгами.
Но есть ли искра в этом хламе,
чтобы воскресли вместе с нами,
кто тридцать лет назад убит.

Что сокрыто в черном ящике
вечной памяти моей —
то ли боль по настоящему,
то ли радость без затей.
Этот фокусник сомнительный
извлекает из меня
пустяковые события
и чужие имена,
выправляет подорожную
до мальчишеской поры,
где брикетики мороженым
истекают от жары.
Там на солнечной поляночке,
будто аленький цветок,
притаился мой палаточный
бестолковый городок.
Там бежит-бежит иголочка
по шершавой борозде,
и четыре легких голоса
отражаются в воде.
А с дешевой фотокарточки,
шесть на девять, без прикрас,
вновь печалится дикарочка
в белом платье на заказ.
И в спасительном наитии
вечной памяти моей
тонут пальчики наивные,
тонет радость без затей.

Я уйду на излете весны
отбывать прошлогодние сны,
под изменчивой маской лица
наши души, как дети, равны.

Я не буду любить и летать,
сокровенные книги листать,
ночь короче иголок сосны
и к рассвету сгорит без следа.

В ненавязчивом этом огне
стану тенью на серой стене,
что берешь у судьбы под залог,
всякий раз возвращаешь вдвойне.

Вот и кончилось время дорог,
бесполезно беречь уголек,
приходи помолчать обо мне,
заодно попрощаемся впрок.

Одинокий ловец
на излучине сонной реки
в тихий омут спускаю
с наживкой двойные крючки.

Там у самого края,
где хищно змеится трава,
голова к голове
притаились большие слова.

Там на илистом дне
умирает вчерашний плавник,
мечет в омут икринки
прожорливый русский язык.

Я ловлю по старинке,
на мякиш привычно плюю.
Как же выманить мне
золотую добычу мою?

Язык несбыточных затей —
клише былого,
в гнезде кукушкиных детей
бездомно слово,
и проступают сквозь елей
узлы основы,
и чудится – открылся снова
сезон почтовых голубей.

Пишите письма – не тяните,
с годами тающим друзьям,
кто как-нибудь ответит вам,
готовьте шелковые нити
и к лапкам в трубочки вяжите
зерно с мякиной пополам.

Любимый и единственный, прощай…
На здравицы надеяться не надо.
Здесь за решеткой выцветшего сада
Давным-давно не наступает май.

А за канавкой меченое стадо
без колокольцев и собачьих стай
поштучно разбредается с парада
в неутолимый коммунальный рай.

Кончается пора больничных бдений,
кругом приметы раннего вдовства,
легли на крыши траурные тени,
и площади исходят на слова,
и путь мужчинам застила трава
предательств, покаяний и прощений.

Гляжусь в портрет старинного письма,
как в озеро с неверными краями,
не разорвать сродства к надменной раме,
языческой усмешки не поймать.

А в глубине за поздними мазками
иная жизнь усталого ума,
там радости, отринутые нами,
благополучно здравствуют впотьмах.

Свеча в зените – сладкая опека,
два зеркала – причудливый рефрен,
шутя смягчают безысходный плен,
и наши двойники уже полвека,
не замечая жутких перемен,
разыгрывают титул человека.

Мой добрый человек,
стряхни остатки сна,
из нашего окна
сегодня виден снег.
Он бережно убрал
нетоптанным ковром
страну кривых зеркал,
где пыль и тлен кругом.

Мой добрый человек,
беспечно улыбнись,
пора спуститься вниз,
в чужой двадцатый век.
Объявлен карнавал,
салют и крестный ход
в стране кривых зеркал,
где нас никто не ждет.