Array Антология - За границами снов

Тут редки фонари. И каждый – целое открытие, выламывающее из небытия кусок сказки.

Вот этот – высветил фасад престранного дома с овальными окнами, лишь в маленьком чердачном окне голубел свет, вход сторожили четыре деревянные позеленевшие колонны. Мне всегда казалось, что в домах подобного обличья и люди живут таинственные, необыкновенные; это пока неподтвержденная гипотеза, но, проходя мимо такого дома, я буквально чувствую, как там, за стенами, шевелятся неслыханные СОБЫТИЯ…

Высоченные фигуры освещены следующим фонарем. Кто сии? Да неужели – деревья? Пирамидальные, монолитные формы, из антрацитовой черноты состоящие, приоткрывали часть крыши красной черепицы. Деревья ночью – это иные деревья. Взяв с собой эту аксиому, пройду дальше, на всякий случай, не дав им названия… и почувствую чей-то взгляд. За чугунной калиткой светятся два серьезнейших собачьих глаза…

Вот так и шагать, растворяться в темноте, выпадать в осадок, собираться на дне ее в странный кристалл, расти, претерпевая множество превращений, меняя причудливость на причуду, вдруг – всплыть… И снова растворяться…

Окно открыто в дождь, сюда, ко мне; окно открыто в эту осень, в этот вечер. Окно открыто, а громоздкость старых ставень теперь не в счет. Живая, творимая сейчас песня, не зная меня, прерывает мой путь.

Я в ее эпицентре!

Умелые гитары, наверное, две. Завораживающие слова древнего, как эта песня, непонятного и родного языка. Веселая тоска мужских голосов тонет и тает в тех низких, бархатных, женских. И рефреном идет:

Мэ тут камам…

Мэ тут камам…

Дом, напоминающий карликовый амбар, скажи: часто ли гостит в тебе это? Не нацарапанное на черном диске. Не ревущее в стереоколонках. Не магнитофонное, не электронное, не транзисторное. Человеческое!

Я стою в эпицентре песни!

И она спелась, а я ушла в тишине, которая была задумчивостью людей, воскресивших, обогревших, приветивших ее. Моя тишина стала размышлением двух смолкнувших семиструнных гитар… И она была тепла и добра, как безмолвие понимания.

Более не для окончившейся вечности, оставляя это отверстое песней окно другому, может быть, тоже достаточно грустному, Человеку-Идущему-Мимо, оставляя ему, как рыбам дарят лунку во льду не для лова, а чтоб не задохнулись, – вливаюсь в мощенный булыжником сосудик мною не изученного и все же сегодня – действительно моего города!

Когда долго ходишь, ноги «умнеют» и дорогу нащупывают уже сами, и не надо глазами помогать, вместо этого можно задрать голову, подставить лицо дождю и следить, как над тобой плывут ветви, разнообразно корявые, с листьями и без, они плывут, как кустарники берегами, когда ты в лодке, а посередине – молочнодымчатая, сине-серая река неба, река над тобой; идешь плавно, и все это скользит, напоминая киношный прием панорамирования.

И знаешь, что не споткнешься.

За все время ни одной машины не встречено в городе, что же за звук, приближаясь, – нарастает? А ты уже напрочь разучилась сторониться. В голове – ерунда: автомобиль с неисправным мотором? Простуженный мотоцикл? Или что там еще?

Совершив над собой усилие, ты оглядываешься и не веришь, и начинаешь улыбаться. В виде приятного розыгрыша или, скорее, неожиданного выигрыша, мимо, не спеша, проезжает человек верхом на лошади, которая, видимо, вполне исправна. Полновесно ударяют подковы о камень; звук этот сказочно, сладостно, несказанно приятен. Всадник кажется «гонцом» и «вестником», хочется разгадать, что он несет с собой, и ты долго смотришь вслед, пока он не исчезает, и тут же спрашиваешь себя: а был ли он? Но, спохватившись, добавляешь: «счастливец». И почему-то расправляешь плечи.

А через двадцать нешироких шагов нападет то, тяжелое и пригнет, почувствую холод, почувствую пуще простое одиночество и пустоту.

И добрый дождь, дождь щадящий, дождь успокоительный устало разведет руками и поймет, что он здесь ни при чем, и будет идти за мной как бы на расстоянии…

Может, это пошла такая улица? Может, меня загипнотизировал огонь чужих окон? Стало тяжело нести себя, гнулась под ногой старая дорога, вокруг качалось ненужное, все внутри дрожало. Если б от холода. А в мыслях крутилась одна и та же странно-высокопарная фраза: «Вечерняя непогодь, твое безлюдье в твоей ли власти?..»

«Э!.. Да брось ты, честное слово! Вернешься домой – согреешься, даже насморка не схватишь. О чем, собственно, разговор? Ломает мне тут трагедию на неблагодарном, узеньком, как вон тот переулок, материале…»