Array Антология - Книга осенних голосов

И не сталкивай лбами живущих внутри меня —
начинаются погромы и мятежи.

Эротика рук неподвластна затворам камер,
мембранами микрофонов неуловима. И тишина,
разомкнутая руками, становится беззащитной и
уязвимой. Касаться тебя, держать твои пальцы цепко,
сжимать их капканом – настойчивым, сильным,
нежным, стирать первый страх ладонью, снимать,
как цедру, быть за границей тела, быть где-то между
линией жизни и линией сердца, – чуять жар твоей
кожи, ложась на нее снегами…

Эротика рук – рукотворное наше чудо.

Веруй в меня руками.

Год подходит к краю со всеми, кто собран в нем.
Прыгнет – не прыгнет – гадают внизу зеваки. Белая
пыль клубится под фонарем, слепые в ней видят знаки.
Глухие слушают ветер, различают в нем волчий вой.
Немые объясняют: так будет вечно. Год стоит на краю с
гордо поднятой головой, становится частью речи.

У людей внутри года холод и тишина. Жмутся друг
к другу, дрожат в календарном теле.

Часть речи – глагол, разделенный на времена.

Прошлое, настоящее…

Полетели.

Мы сидим на самом краю, пригревшись, мы у Него в
руках. Мы бежали через ноябрь к марту и обогнули шар.
На двоих у нас есть беспокойный компас и с десяток
дорожных карт. У меня – очки и смешная шапка, у
тебя – разноцветный шарф. Нет ни общего прошлого,
ни историй, душащих по ночам, нет терпения, чтобы
найти причину, по которой мы тут сидим. Я умею с тобой
проходить сквозь стены, чтобы потом молчать, потому
что когда замолкаешь – слышишь сердце в твоей груди.

Соль на губах проступает морем, море покорно ждет.
Если бежать босиком по пляжу – там остается след то ли
влюбленного зверя, то ли ловца, что за ним идет – без
отдыха через ноябрь к марту по этой большой земле.
Вот прибой прорастает сквозь дикий камень, вот мы
стоим на нем. Рыбы плывут по морским дорогам, словно
осколки льдин.

Я говорила с ветреным мартом и с пасмурным ноябрем.

Теперь я буду молчать и слушать сердце в твоей груди.

Утро старой гравюрой падает.
Смыла четкость дождя меледа [2].
Поднимается крытый патиной
Псковский занавес памяти-навсегда.

Мокнет сотня стволов-угодников.
Всплыло вдруг… нет, исчезло лицо.
Одиночество – хмурый сотник мой
Долго корчится, вымученный резцом.

Утро пасмурной данью валится.
Жду во мгле – необыденных слов.
Лепет липовых листьев сжалился —
Слышен шепотом близящихся шагов.

Дождь на мне всю досаду выместил.
Жду прилежно… и не одинок:
Ломкий профиль в тумане истек…
Следом – тонкая, словно вымысел…
Всполох – белый батистовый лепесток.

Все это было здесь. Давно, но не забыто.
Промозглый день висел на кронах в вышине,
на няниной избе и на тропе размытой,
на простенькой скамье, на Сороти, на мне.
Уложена под плащ стопа газет – преградой
назойливой воде и утренней прохладе,
и я среди стволов в узилище корней,
и все на сорок лет моложе и ясней.

Я снова – визитер. Визит, поди, последний,
мне помнится почти безлюдность прошлых дней,
как много нынче здесь ценителей наследий,
как много привезли в автобусах детей.
Звучит осенний гимн и в жизни, и в природе.
То солнце промелькнет на праздном небосводе,
то вдруг настудит тень внезапного набега
лиловых облаков с грядущим скорым снегом.

Зазимок кое-где гостит на сонных соснах,
слезой исходит в лоск по лиственной кошме.
Большой зуевский [3]сад приладился к зиме.
Последних яблок сок рассладился на деснах.
Я, кажется, нигде не пробовал вкуснее.