Array Антология - Книга осенних голосов

Он зовет – по телу проходит дрожь, он бежит —
замирает дух. У меня есть ребенок, обрыв и рожь. Я уже
ничего не жду. А старик говорит: «Принеси воды»,
а народ повторяет в такт…

Я живу над пропастью у черты. И не знаю, за кем черта.

По берегам вечерами горят костры – беглые греются и
проклинают белых. Песни поют о свободе, поют навзрыд,
была бы здесь мать, она бы такие пела. Белые ищут беглых
пока светло, первые сумерки так изменяют воду, что
тонкой чертой становится каждый плот и черными пятнами
кажутся пароходы. К реке привыкаешь, живешь с ней один
в один, в прибрежные заросли прячешься, если жарко. Ты
сам себе раб и сам себе господин, другие боятся жизни,
но их не жалко. С рекой понимаешь: рождайся хоть сотню
раз, меняя цвет кожи, бывая никем и всеми, твой мир будет
плыть от берега до утра, а значит, на юге все реки текут на
север. У нас из еды все чаще одна вода, бывает, добудем
что-нибудь в городишке. А проповедь, в сущности, полная
ерунда, ее пропустили, значит, о ней не пишем. И кто вам
сказал, что здесь мы живем в грехе, что нет у нас бога —
мол, бог на плоты не выйдет? Мы просто плывем, плывем
без путей и схем, и Джим на свободе, и бога ночами видит.

А что у тебя? И как ты попал на плот? Большая река,
широкое русло мира. Идет пароход, и если поднять весло,
то можно услышать, как время проходит мимо.

Мы вместе плывем на плоту, мы всегда плывем, великой
реке не видно конца и края.

Ты можешь быть герцогом, пастырем, королем.

Мы с Джимом посмеемся и подыграем.

Каждую ночь мне снится родной Канзас.
Страшила не спас меня и Дровосек не спас,
И эта дорога из желтого кирпича
Так мучительно горяча, что хочется закричать.
Но не о том рассказ.
Я слышу голос, он говорит мне:
«Ткани тонкие, Элли, просыпайся и убегай.
Там в котле у Гингемы начинается ураган,
Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
Тебе будет страшно, Элли, закрой глаза,
Но только не помогай.
Птице в зрачке прицела вылететь из кустов,
Охотникам – проходить эти семь цветов,
Урагану – разрушить город, городу – вырасти из руин.
Всему свое время, Элли, решишь умереть – умри,
Каждый подходит к смерти, когда готов».
Он говорит мне: «Я не Гудвин, Элли, и даже уже не бог.
Каждое чудо тебе причиняет боль,
Поэтому больше не будет моих чудес,
Будет чужая сказка, дремучий лес,
Не оставайся здесь, Элли, Господь с тобой».
Я смотрю на небо и вижу черный на синеве,
Значит, скоро мой домик снова поднимет вверх,
Выше туч, пронизанных солнцем, выше солнечного луча.
Над радугой над дорогой из желтого кирпича,
Над каплями на траве.
И я говорю ему: «Забирайся, ветер крепчает, пора лететь.
Если хочешь чуда – подожди его в пустоте,
В глубине урагана, со смертью накоротке,
Подержи ее, как собаку, на поводке,
Приручи, потому что ты тоже один из тех.
Ты же знал, где кончалась дорога, сидел фазан.
Охотники шли, и ты им не рассказал.
Ураган закончится, выплеснет семь цветов,
Ты готов ко всему, а к этому не готов.
Когда тебе страшно, не закрывай глаза.

А потом мы летим с ним, и внизу начинается новый мир.
Я смотрю, как он населяет его людьми,
Ставит на поле чучело, дровосека ведет в лесу.
Дровосек шагает, топор качается на весу,
Лес на ветру шумит.
Где-то идут охотники, радуга прячется в облака,
Изумрудный город виден издалека,
И горит дорога из желтого кирпича.
Он улыбается: «Чтобы не заскучать,
Чтобы нам никогда друг с другом не заскучать…»

Просыпайся, Элли,
знаешь, который час?

Мне пора написать об этом если не роман, то его главу.
О людях, с которыми не живу.

Что нам делать, любимые, нам никуда не скрыться,
Не бывать в уме нам и не сходить с него.
Написать о людях, с которыми мне не спится?
Без которых не живется,
не говорится,
без которых не случается ничего?
Разделить нас, как обычно, на чет и нечет,
Чтоб на миг замедлив время, ослабив цепь,
Заключить всех в обручальную бесконечность,
В бесконечную обреченность
В моем кольце.

Выключаешь свет, выходишь из кабинета,
На улице жарко, но не бывает лета,
Пасмурных межсезоний, студеных зим.