Наталья Галкина - Вечеринка - Книга стихов

Вот и август из ризы извлек
полночь, полную сна своего.
Почему ты ночной, мотылек,
если свет для тебя — божество?
Если ты, вырываясь из мглы,
смертной дрожью трепещешь пред ним,
превращаясь в щепотку золы,
полупризрачным солнцем томим?
Шелест лиственный, осени зов,
звездной ночи темна тавлея,
и у всех рукотворных светцов —
толчея, господа, толчея…

Напиши мне письмишко!
Не конвертируй его и не форматируй.
Как я люблю алфавит марсианский,
из которого знаю
только три буквы:
«зю», «зю бемоль» и «ламцадрицу»!
Пришли мне одну из невнятиц,
полную множества смыслов,
в отличие от нашей
полой и лживой речи.

Моя бабушка жила в Благовещенске
(в Томск учиться, по делам в Минусинск),
где плескалось вокруг время зловещее
межусобицы, убийств и бесчинств.
Что поделаешь, судьба наша — каторга,
переехавший Байкал беглый раб.
По Амуру в джонке утлой, по Хатанге
и по Стиксу, зыбь мертва, ветер слаб.
Ох, и чудо была матушка папеньки!
Не печалилась на самом краю
данной пропасти, что днесь вместо паперти,
где под громом я небесным стою.
А когда она собралась на выселки
из житийных передряг в мир иных,
моей бабушке мерещился висельник,
и военные, и дни Турбиных.
Я живу за Левашовскою пустошью,
за Уралом, если глянуть с Оби,
не прикована, не вольноотпущена,
как сумеешь, так свое оттруби.
Но полощется в окне моем облако,
чтобы походя — легко — излечить;
и на грани обезлички и облика
только образ и могу различить.

Пейзаж из окна мансарды — изнанка Альп,
в оконце подвала — галька альф и омег,
где у южной стороны дома полно пальм,
а у северной стороны дома лежит снег.
Точно в юности, ранний утренний воздух свеж,
лепесток цикламена лаков, на свет ал.
Ты в нечитаной книге тихо листы разрежь,
разбуди текст, что сказочным сном спал.
Была, не была, имел или не имел,
вот и пришли туда, куда путь шел.
На восточной стороне дома лед или мел,
а на западной — разноцветная жизнь пчел.

Кому ты говоришь: я тут, я твой, —
возлюбленный? Мне похвалиться нечем.
Обведены рыжеющей листвой,
мы вразнобой невнятицу лепечем.
Летучее хозяйство сентября,
где мы с тобой, сомнительные птицы,
еще живем, по правде говоря,
уже успев простить или проститься.

Причуды лета, властвовать устав,
и отстают, и дышат нам в затылки
на стадиях отлетов и застав,
на всех этапах птичьей пересылки.
Ни тут, ни там, кто общий, тот ничей,
пернатый пентюх стаи Аполлона.
В каком краю? в краю таких ночей
и я ничья. И время — óно, óно…

Мир старых гнезд во власти старых лар,
любимая, осенней полон ленью,
а перелет — то вектор, то скаляр,
сплошная метафизика паренья.
Вертлюга флаг мотается, скрипя,
поет, что ветру нынешнему надо.
А мы должны себя, одних себя
и облаку, и снам, и листопаду.

Я люблю тебя не так и не столько ,
без календаря с его нивелиром,
я люблю тебя, как любят цветные стекла
на веранде души, пропыленной миром.
В воздухе висит — много или мало? —
хрупкое ничто, радуга-оконце;
никогда ничем и не одаряло,
кроме цвета и света и кроме солнца.
Разобидившись поутру безлико,
горстью слез промыв сонное око,
на стекле цветном увидать тень блика
невесомых горниц Господа Бога.

— Что в тороках
с собой везешь,
всадник?
— Все мое везу, как велели греки.
Ничего чужого
мне не надо.
Я с собой везу две иголки:
с черной ниткой и с ниткой белой,
облезлую детскую лошадку,
исторический черный примус,
гвоздь от стенки отчего дома,
две стрелы и четыре гильзы,
с голубой каемочкой блюдце,
горсть земли и билет счастливый,
пару мельниц и Дон Кихота,
лунный свет и луну в довесок,
алый трамвай номер двадцать,
небольшую древнюю домну,
недостроенную лишнюю дамбу,
город Китеж и деревню Матёру,
латунное колечко на память
и малороссийские мальвы.
Ну, а ты что несешь, путник,
в вещевом мешке пропыленном?
— Все мое несу,
все, что имею,
мне мой скарб по плечу,
другим — обуза.
Я с собой несу облако предгорий,
след ноги босой на песке прибрежном,
голосок ничей ниоткуда,
полотно нерукотворное снега,
козырные крапленые сутки,
азиатские костры на руинах
и фиалки со вторника на среду.
Если хочешь, можем поменяться.