Array Антология - Тропинка в дивный сад

Примири меня, Осень, с молчанием
В глубине почерневшего сквера.
Не губи меня, Осень, отчаяньем,
Подари мне надежду и веру.

Успокой меня, Осень, безмолвием,
Снова сердце готовится к битве —
Освяти его, Осень, любовью,
Укрепи в материнской молитве.

Разозли меня, Осень, морозами,
Разбуди задремавшее тело!
Очаруй меня, Осень, березами
И упорством листвы загорелой!

Полюби меня, Осень, небрежную —
В суете и нелепой тревоге
Раскрывают объятия снежные
Непредвиденные дороги.

Живу, работаю, отдыхаю – любя,
координаты любви неизменны:
59° 53’ 39» (59° 53’ 66) северной широты
30° 15’ 51» (30° 15’ 85) восточной долготы.

На острове Елагином
на пьедестале каменном,
где два широких рукава
в заливе спрятала Нева,
стоял, окаменев,
большой серьезный Лев.

Вел речи обстоятельно
собрат его сиятельный,
что острова ему милей,
чем блеск центральных площадей.
Он знает о столице
не от случайной птицы.

Уже порой закатною
над гривой аккуратною
румяных туч бегут стада,
а с ними думы Льва – туда,
где все до одного
сородичи его.

– Привет, друзья любезные
гранитные, железные,
могучий Невский львиный род
у стен парадных, у ворот,
садов и чудных рек
бессменный оберег!

Венчает ночка белая
макушку слишком смелую.
Явился знатный львиный строй
и встал как лист перед травой.
Два брата-гордеца —
от главного дворца.

Кто парой, кто компанией
почтить его вниманием.
Все двадцать девять стариков
с комплектом собственных оков —
из Охтинской обители.
Музейных два хранителя.

И водный путь осилили
белы, как их намылили,
четверка стройных близнецов
замкнула круг лицо в лицо;
орхестра их пуста
у Львиного моста.

На радость Лев дает добро.
– Готово поле, вот ядро.
На острове Елагином
все нынче в лапы флаги нам!..
Азартней не было игры,
летели в лунку все шары.
От пяток до носов
коты ловчее псов.

Уходит ночь безропотно
на третьем слове шепотном.
Ее черед как взмах крыла,
и вновь – привычные дела.
Но чудеса бывают,
и львы об этом знают.

Екатерининский канал чертовски прав
и величавостью, и привкусом расправ.
Его излом природный бережно хранит
счастливцев души, обращенные в гранит.
Блестящий, чудный, многоликий и живой,
летят шары и купола над головой;
фигуры в бронзе у фонтанов и колонн,
«чего изволите» – на крыше саксофон…

Но дело – после, и о суетном – потом,
бегу решительно в суденышке простом,
сегодня весел бородатый рулевой,
сам вдохновленный за штурвалом Ахелой.
Сжимаю мелкую монету в кулаке,
легко пройдем от «перспективы» по реке.
И тут себя вполне уместно ущипнуть,
квартет грифонов золотых укажет путь.
Знакомых улиц на витке очередном
там открывается рукав за рукавом,
где от парадной до другой всего-то век,
и безнадежно жив мечтатель человек,
где слух и зрение свободны от толпы,
но слышен топот поистершихся копыт.
Окно, другое оживляет силуэт —
герой как призрак и в молчании поэт.
Над легким мостиком четверку белых львов
завидный мастер умудрился рассадить,
вот-вот коснутся молоточки их голов —
не опечаленную струнность разбудить.
Вот – прежний рынок обрядился в изумруд,
о нем исполнен мемуарный чей-то труд,
а гиды тычут не туда, твердят не то,
им навсегда известно, сколько здесь мостов.
Стремится к небу, словно рощица весной,
фарфор торжественных фасадов расписной,
ныряет в облако румяный, смелый «шпиц» —
весьма разумное роскошество цариц.
Екатерининский канал чертовски прав,
не отыскать нигде волнительней «канав».
Здесь самый сонный из устроенных углов —
как символ многих озарений, дел и слов.

Вдруг ненадолго отлучится Ахелой
(кормило чуткое оставит мне одной) —
с прелестной Терпси тет-а-тет поговорить,
все Мельпомене слово в слово повторить.
На обстоятельства их бед махну рукой,
не полагается мифическим покой.
Пусть будет тайное в судьбе завидной их —
для настроения романсов городских.