Илья Рейдерман - Из глубины. Избранные стихотворения

Да, выученный наизусть бульвар.
Гуляй с женою, тёщею, детьми.
Морской вокзал, гостиницы кошмар
и море, что уморено людьми.
Вдруг понимаешь, как тоскует Дюк,
что повернулся к городу спиной.
Должно быть, знает он, какой утюг
прошёлся и разгладил лик живой —
чтоб иностранец никаких морщин
не видел! Чтобы лживо-молодым
был город, взглядом бодрым и пустым
глядел, почти дремля под шорох шин.
Мой город – как корабль, что сел на грунт.
Шумят, орут – да только не плывут.
В нём нынче быть талантливым – не фунт
изюма. В нём заметней – те, кто врут.
…Позорно молод город, сам ты – стар.
Шагай и от раздумий сатаней.
Да, выученный наизусть бульвар.
С кем говорить? О, без родных теней,
что в старых прячутся ещё домах,
что в памяти, в истории, в судьбе,
без тех, кто даже, превратившись в прах,
живей иных, хохочущих в толпе, —
без них и вовсе жизнь была бы пресной.
Мы с ними дышим воздухом одним,
с великими – и с вовсе неизвестной
особой, что присутствием своим
окрасила мой город странной дымкой,
живым и тёплым сделала его.
Поговорю я с этой невидимкой,
чтоб скрасить пошлой жизни торжество.
Мать позову, её друзей, подруг,
(и Ойстрах – среди них!). Как молод каждый!
И вновь услышу этой скрипки звук.
И задохнусь от радости, от жажды,
от воли и нахлынувшей волны,
от жизни, что ушла – да не исчезла.
Мой город спит – и видит эти сны.
В полночных залах – рукоплещут кресла.
И в воздухе ночном – восторг и хмель.
И жизнь кипит. И вдохновенье хлещет.
Мой город спит. Тесна ему постель.
Он руки разметал. И море плещет.
Мой город, все тебе прощу грехи я.
Пусть держит Дюк святого свитка медь,
пускай шумит свободная стихия.
У моря жить. У моря умереть.

Есть Багрицкий и есть Фиолетов…
Сколько в радуге разных цветов!
Яркой краскою метит поэтов
этот лучший из всех городов.
Здесь поэт – непременно художник.
Как он краски бросает, злодей!
Из острога сбежавший острожник,
упоённый свободой своей.
Как он любит неосторожно,
как он неосторожно живёт!
Невозможное – всё же возможно.
Чистый цвет нам дарит небосвод.
Эти краски – из райского сада,
те, какими их выдумал Бог.
И такое неистовство взгляда —
позавидует даже Ван Гог!
Разве нет уже этих поэтов?
Разве слову цветному – конец?
Ночью неба клочок – фиолетов,
а деревья – одеты в багрец.
Ну а нынешние, молодые?
Я готов им простить все грехи —
пусть берут псевдонимы цветные,
чтобы радугой были стихи!
Жизнь, быть может, излишне сурова,
да и город – как будто не тот,
но основа всего – это слово,
что сияет с небесных высот.
Только выдохни воздух из лёгких —
чтобы шарик воздушный взлетел.
Может, дело – не очень из лёгких,
ну да что же – таков наш удел.
Ношу лошадь вези, хоть крылата, —
пусть устала и сил маловато…
Ну а трудности существованья
в самом деле – не стоят вниманья.

Одесский двор с веревками, бельем —
затих на миг. В нем дозревает лето.
В него ныряет день, как в водоем,
чтоб погрузиться в беспредельность света.
И голоса звучат как бы во сне,
как бы сквозь толщу вод. Звучат и тонут.
Затрагивают то, что лишь вовне,
но сути дня и лета не затронут.
Жизнь погрузилась в жизнь. На глубину
ушла, как рыба. Вся в себе сокрыта.
И эта простыня во всю длину —
как белый флаг сдающегося быта.

Живу на сорок третьей параллели.
Как жизни убегающей ни жаль,
а всё же взгляда не мозолят ели,
а всё ж в просветах будней – моря даль.
Очередная рушится химера.
Опять, глядишь, перед тобой стена.
Но остаётся вечной моря мера,
на гальку набежавшая волна.
Живу на сорок третьей параллели.
Нельзя сказать, чтоб жизнь была легка.
А всё ж – не Север. Краски загустели,
запёкся свет, взлетели облака.
И нужно жить, наполнившись простором,
в себе самом сливая даль и высь,
свои невзгоды почитая вздором,
упрашивая жизнь: ещё продлись!
Живу на сорок третьей параллели.
Что б ни было – я в мире не чужой,
дышу, гляжу, живу (на самом деле —
живу: всей бренной плотью, всей душой!)
Я не силён, с обыденностью споря,
мешок забот утюжит спину мне.
Я б оплошал – но всё же море, море
на свете есть. Я – на его волне.