Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Хоть удел офицера нередко бывает горек,
никогда, никогда сам себя не зовёт он «бывший»
и глядит за окно, где прохлада и даль ясна.
И всего в двух шагах — аккуратный тенистый дворик,
где взволнованной гроздью сирени дышит
массачусетская весна.

Отрезвляющий воздух насквозь проаукав,
пустырями пыля
на лошадке со стёртой подковой
пробираешься сквозь какофонию звуков
к камертонному «ля»,
к чистоте, что сродни родниковой.

Звук неплох — но хотелось и глубже, и дальше,
различимей в толпе,
самобытней, точнее и строже.
Но в словах — сладковатые привкусы фальши,
суеты и т. п. —
для желаемой дрожи по коже.

И когда ты поймёшь, что любое усилье — напрасно,
и утрачен пароль —
обжигаешься горечью чая
и, вдохнув, вычитаешь себя из пространства,
умножаешь на ноль
и сидишь, результат изучая.

Рассылает флюиды минорной истомы
тусклый свет фонаря,
и отчётливо чувствуешь снова:
что пора уходить, как Остап, в управдомы,
в токаря, в слесаря —
лишь бы только подальше от слова.

Торжественный, как на концерте Рихтер,
глядишь на мир ты хищно и хитро.
Я знаю, что ты скрыл, боа-констриктор,
в таинственном констрикторском бюро.
Ты сделался в Эдеме высшей расой
и занял королевский свой престол,
сжимая мощной мышечною массой
неприхотливый яблоневый ствол.
Но я рискну к тебе явиться с просьбой
в какой-то век, какого-то числа…
Не превращай меня за это в ростбиф
для своего удавьего стола.
Оставь нам наши тайны, наши чащи,
зверей никем не пуганных стада…

А этих яблок, над тобой висящих,
ты не давай нам с Евой никогда.

Можно доплыть, можно камнем ко дну,
выбрав любое решенье дилеммы;
можно сменить континент и страну,
можно сменить окруженье и темы.
Можно жить в мире, а можно — в войне,
вечной душою торгуя навынос…
Часто всё то, что творится извне —
только лишь функция мира внутри нас.

Если в спокойный и солнечный день
сил и надежд прохудилось корыто,
явно важнее отбрасывать тень,
нежели взять и отбросить копыта.
Если в страданиях тонет душа,
всё же внемли́те простому совету:
жизнь хороша. Всё равно хороша —
даже когда её, в сущности, нету.

Все мы однажды уйдём. Но сперва,
резво меняя настрои и лики,
можно сполна превратиться в слова —
острые, как наконечник у пики.
Там, где их мука сумела извлечь
из равнодушной привычной рутины —
взрыв. И прямая сизифова речь
к небу взлетает, ломая плотины.

Эх, печали!.. Вам бы множиться да множиться…
Но живут порой, цепляясь за края,
те, кто доблестно умеют корчить рожицы
беспощадному оскалу бытия.
Эти люди — как бессменные посредники
между небом и землёй, как лёгкий свет,
хоть ты в Пушкинском ищи их заповеднике,
хоть в редакциях сомнительных газет.
Их слова, их вековое оправдание,
от навязчивых депрессий антидот,
превращают неприметное страдание
в искромётный, прихотливый анекдот.

А ведь в жизни им совсем не карнавалится!
Не давая ускользнуть от пустоты,
перед ними грубо двери закрываются,
издевательски разводятся мосты…
То в охальники их пишут, то в крамольники,
отправляют в эмиграцию и в морг…

В опустевшем небермудском треугольнике
остаются Питер, Таллинн и Нью-Йорк.

Пятно на карте, словно морда огра —
моя страна. Найди её, географ,
скупую территорию освой.
Моя страна. Республика. Кочевье.
Задорный детский смех. Этюды Черни
и тетива верёвки бельевой.

Пломбир лениво таял в пальцах липких.
Эх, юность, ты — ошибка на ошибке,
и сам я молод, глуп, не сеял круп …
Но там, в краю чужих единоверцев,
жила любовь, вгрызавшаяся в сердце,
как бур дантиста в воспалённый зуб.

Народ там добрый был и терпеливый.
За редкие приливы и отливы
горком в ответе был или обком…
Приветливо для всех светило солнце,
лишь оседал, как в обмороке, стронций
в картонной треуголке с молоком.

Из девяностых — помню злые лица,
и будущее не спешило сбыться
назло ведунье с картами Таро.
Молчало сердце и молчала лира,
когда, кривясь, работница ОВИРа
давала мне последнее «добро».