Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Хошь — стань голубем мира,
хошь — криком дурным кричи.
Видно, нет во Вселенной существ,
кто б трагичнее был и нелепей…
И спасения не найдут
проверенные врачи:
ни Амосов,
ни Фрейд,
ни Бехтерев,
ни Асклепий.

И не ржавеет от нашей крови
его единственный друг топор.

Ей бы жить не для пропитанья, а для потехи,
блистать на балах и раутах, при «шпильках» и веере,
а не как сейчас, в спецовке, в сборочном цехе,
на конвейере.

Ей бы делать шопинги в бутиках, не глядя на цены,
и не слыть классической девочкой для битья,
внимающей вечному мату от мастера смены,
ранее изгнанного из цеха стального литья.

В этом мире ей никогда, никогда не освоиться,
думает она, содрогаясь от внутренних стуж,
когда подставляет пропитанные пылью и потом волосы
под заводской, на ладан дышащий душ.

Зато позже, вечером — она не затеряна в общей массе:
под беззлобные подружкины «ха-ха» да «хи-хи»
скрючившись на пружинном своём матрасе,
она придумывает стихи,

потому что во что же верить, если не в литеры,
мистикою карандашною связанные в строку?
Есть миры, в которых дозволенное Юпитеру
дозволяется и быку.

Не очень тянет на статус клана
семья обычная — Ханс и Анна,
неприхотлива и безыдейна.
Еда проста. Ни икры, ни мидий.
Зато есть домик. Из окон виден
всегда изменчивый профиль Рейна.

Отцы да деды, все земледельцы.
Работы — прорва. Куда же деться?
Любая ль вита должна быть дольче?
Надежды мало на фей и джинна:
четыре дочки, четыре сына.
Всё, как положено. Все — рейхсдойче.

Фортуны ниточка всё короче:
остался год до Хрустальной ночи:
конец евреям да иноземцам.
И раздражающ, как скрип полозьев,
вновь в радиоле — кипучий Йозеф,
который знает, что нужно немцам.

Зашорить разум, зашторить души.
Но садик розов, диванчик плюшев,
а вечерами — вино, веранда…
Откуда знать им, непобедимым,
что станет утро огнём и дымом
на ржавом остове фатерлянда?

Она до сих пор приметлива и глазаста.
Никто и не скажет, что ей пару лет как за сто,
когда она варит борщ и торчит на грядке.
И ей до сих пор хотелось бы жить подольше:
в порядке ее избёнка в районе Орши,
и сердце в порядке.

Девятое мая — в нём красных знамён оттенки
и, рдея звездою, висит календарь на стенке,
и буквы на нём победно горят: «Са святам!»
А в старом шкафу в прихожей лежит альбом:
в альбоме отец, который канул в тридцать восьмом,
и муж, который канул в тридцать девятом.

Над дряхлою сковородкой колдуют руки,
Вот-вот же приедут сын, невестка и внуки,
по давней традиции в точности к двум, к обеду.
Хвала небесам за непрерыванье рода.
И ежели пить за что-то в сто два-то года,
то лишь за Победу.

Как прежде, вселенских истин творя законы,
висят над старинной печкою две иконы,
без коих мир обездвижен и аномален.
А праздник идёт, оставаясь под сердцем дрожью…
Скосив глаза,
улыбаясь,
смотрит на Матерь Божью
товарищ Сталин.